Время от времени жизнь заставляет нас убеждаться в том, что история движется по спирали. В начале 80-х любимый многими актер Лев Дуров появился в привлекательном фильме “34-й скорый”, спустя 20 лет ГТРК “Самара” преподнесла своим зрителям новогодний сюрприз в виде телефильма-поздравления “2003-й скорый”. А еще через год эти две линии пересеклись: народный артист СССР ДУРОВ сыграл одну из ролей в следующем новогоднем проекте самарского телевидения – фильме “Последний час декабря, или Новая самарская сказка”. В перерывах между съемками Лев Константинович любезно согласился ответить на вопросы “ТГ”.
- Вам нравится смотреть фильмы, в которых вы играете?
- Нет, я очень редко смотрю на себя. Когда смотришь старые фильмы 50-60-х годов, видишь, каким ты был красивым, курносым, курчавым, высоким, то с грустью понимаешь, во что ты превратился: в маленького, лысого, с большим носом, и это обидно. А иногда думаешь: черт возьми, надо не так эту сцену сыграть, а по-другому. Так что лучше не смотреть свои фильмы. Хотя я уверен - то смотрю с удовольствием.
- Если не ошибаюсь, с Самарой у вас произошла какая-то история с самой большой рыбой, которую вы здесь якобы поймали. Вы и порыбачить здесь когда-то успели?
- Можно сказать, что поймал. Мы с Алферовой любим рыбу и поэтому купили на местном рынке больших судаков. Сначала нас не хотели с ними в аэропорту выпускать: мол, не полагается. Но потом все-таки махнули рукой, и мы, приехав домой с этими рыбинами, доставили всем своим большое удовольствие.
- Правда, что вы ни разу не отказались ни от одной роли, которую вам предлагали?
- Нет, это неправда. Очень часто отказывался и отказываюсь. Если сценарий сопряжен с какой-то жестокостью, насилием, с гадостью, я категорически отказываюсь. Если там нет возмездия тем людям, которые совершают что-то страшное, я также отказываюсь. В какой-то картине, где я играю милиционера, который волею судеб связывается с мафией, я даже сам придумал финал: мой герой кончил жизнь самоубийством, хотя в сценарии этого не было. Я думаю, что человеку, совершившему преступление, должно воздасться.
Не так давно я снялся в сериале “Огнеборцы”. Там я играю ветерана-пожарного. К сожалению, их часто используют для поджога домов. Предположим, есть дом, который представляет собой исторический памятник и его никак нельзя снести. Тогда заинтересованные люди нанимают опытных пожарных, которые знают, как поджечь это здание так, чтобы ни одна команда не смогла его погасить. Пожарные за это получают деньги, а через несколько месяцев на освободившемся месте появляется гостиница. Я как раз играю такого ветерана, но там не все так просто. У меня внук не совсем здоровый мальчик, и ради него я делаю такие шаги. Я боюсь, что когда меня не станет, его просто сгноят в интернатах. Ради ребенка я иду на такие преступления. Хотя все обходится без жертв, тем не менее преступление есть преступление.
- Есть такое мнение, что ваше главное амплуа – это “маленький человек”. Как вы к этому относитесь?
- Плохо отношусь, потому что само сочетание “человек” и “маленький” не соответствует действительности. Это кто-то хочет сделать нас маленькими – те, кто над нами, или жизнь, а мы сопротивляемся. Я со школьной скамьи не любил, когда говорили: “Акакий Акакиевич – “маленький человек”, чеховский “маленький человек”. Нет, человек всегда высок, горд и рожден для того, чтобы быть свободным. И в своих ролях я всегда старался маленького человека опрокидывать. А уж если маленький, Яго в “Отелло” или Клаус в “Семнадцати мгновениях весны”, то маленький душой, когда человек свою несостоятельность, свою ущербность компенсирует за счет злобы по отношению к людям, начинает мстить человечеству. Вы прекрасно знаете, что и в жизни нам очень часто попадаются такие люди, которые за свою несостоятельность обрушиваются на нас мщением.
- С легкой руки иностранных журналистов вас теперь называют трагическим клоуном. А это “звание” не коробит?
- К этому определению я отношусь хорошо, потому что это замечательное сочетание. Я всегда обожал грустных клоунов. Вот Никулин и Енгибаров были грустными клоунами: они были очень смешными, но в то же время вызывали сочувствие у зрителя, а не просто голый смех. А когда тебя, драматического актера, называют трагическим клоуном, то это еще более почетно и означает , что в тебе есть сочетание смешного и трагического. Идеал трагического клоуна – это великий Чаплин. С ним, конечно, тягаться нельзя – он гений. Когда на него смотришь, можно многое понять. К слову, никто не обращает внимания на немаловажный момент: в своих фильмах он дает много подзатыльников и часто бьет кому-то под зад, но он ни разу не ударил ни одного маленького человека. Чаплин всегда бил больших. В какой-то мере он таким образом, наверное, мстил за свой маленький рост.
- На протяжении нескольких десятилетий вы играете и ставите спектакли в театре на Малой Бронной. А вы согласны с тезисом о том, что российский театр спит в ожидании гениев наподобие Станиславского или Мейерхольда?
- Нет, это неверно, театр не спит, он никогда не спал. Бывают волны, как в любом искусстве, сначала Ренессанс, затем упадок, затишье, потом опять взрыв. Вспомните, сколько замечательных людей пророчили смерть театру. Даже Михаил Ромм говорил о смерти театра, а после его слов был неожиданный театральный бум. Думаю, и сейчас театр не спит, очень многое делается. Другое дело, что часто эти эксперименты носят какой-то странный характер, по крайней мере, для меня. Вообще я чувствую новое, но когда все переворачивается с ног на голову и Шекспира начинают играть в немецких касках и с сотовыми телефонами… Идите вы, ребята, подальше, ставьте что-нибудь другое. Такие эксперименты я не принимаю. Я не уверен, что спектакли Мейерхольда сейчас смотрелись бы очень хорошо, хотя он был великий экспериментатор и свое слово в искусстве сказал.
- По вашему мнению, сейчас есть люди, которых можно было бы поставить в один ряд со знаменитыми театральными первопроходцами?
- В кино есть Тарковский, Герман, Климов, а в театре… Я бы, кроме Юрия Петровича Любимова, сейчас никого не назвал. Многие экспериментируют, многие очень интересно работают, но Любимов – он ни у кого ничего не заимствовал. Всегда было ощущение того, что он хорошо знает Мейерхольда, но это не подражание. Любимов сделал свое открытие, он создал свой театр.
