Давайте начнем с начала. Валерий Трошин родился…

- 9 марта 1970 года, в Москве, в 27-м роддоме, это район Коптево. Сейчас, что очень приятно, напротив моего роддома храм. Живу в Бескудниково.

Вы из актерской семьи?

- Я как профессиональный актер – в семье первый. Но вообще мой отец с детства занимался самодеятельностью: и играл, и даже, по-моему, куда-то поступал – учился при Щепкинском училище в самодеятельной студии. Все время самодеятельностью занимался: и когда уже был учителем в школе, и в пионерлагерях вел кружки – ставил спектакли. И надо сказать, что у него здорово получалось.

А Вы с детства увлекались театром?

- Нет. С детства я увлекался тем, чем сейчас увлекается моя дочь: изобразительное искусство, дизайн графический и технический.

Вы хорошо рисуете?

- Да, хотел себя этому посвятить.

Что же сподвигло Вас поменять свое желание?

Случай. В 14-15 лет – переходный возраст, дурь в башке, вот и бросил заниматься изобразительным искусством, лень было. Лень и дурь. Друзья, двор и так далее. И мать сказала мне (это был, наверное, 9-й класс и лет мне было 15-16), что на киностудии им. Горького, которая была рядом, требуются мальчики моего возраста – поезжай. Из большого количества достаточно молодых людей, которые туда приехали к назначенному сроку к центральному входу киностудии им. Горького, режиссер Шатров ткнул пальцем в меня и еще в некоторых. Таким образом, перст судьбы, случай попал в меня.

Там, на съёмках, я встретил человека по фамилии Остапович, который мне сказал: «Валера, пойдем заниматься в театральную студию». Позже я еще его встречал, когда уже учился в школе-студии, а он был тогда уже топ-менеджер в IBM и ездил с водителем (смешно). Его родители косо смотрели на театральную карьеру, а я с удовольствием влился в жизнь самодеятельной студии и делал, похвалюсь, там успехи, даже самому понравилось...

Ездил я на занятия на другой конец Москвы. Всякие разные думы думал, пока ездил. Из «Бескудниково» на 167-м автобусе доезжал до Белорусского вокзала, со станции метро «Белорусская» ехал почти до конца зеленой ветки и там еще пешком. Так проездил я 9-10 класс, потом еще снялся в нескольких фильмах, по юности бездарно, потому что неопытный был, и все это было больше самодеятельностью поначалу. А потом стал поступать.

Поступал к А.Б. Покровской в первый год сразу после школы. Кстати, Дмитрий Владимирович принимал вступительные экзамены (Брусникин Д.В. – прим. автора). «На хромой кобыле подъехал», что-то выучил, не помню какие стихи, какую прозу, какую басню. Как сейчас помню аудиторию «4/3» – в школе-студии МХАТ есть такая известная аудитория. Прочитал стихотворение, по-моему, это был Маяковский, и Дмитрий Владимирович мне говорит:

«А еще какие-нибудь стихи?».

«Сейчас!» - говорю, достаю книжечку и начинаю читать по книжке.

«Нет, нет, нет! Идите и выучите стихотворение и приходите обратно!»

В первый год я не поступил. В 1988 году я поступал к Тарханову на курс (тот курс, где учились Гоша Куценко, Слава Разбегаев). Но… во время экзаменов погиб родной брат и продолжать было невозможно.

Кстати говоря, мой отец, работая в одной из школ, был классным руководителем Ирины Савиной (она снималась в фильме «Отроки во вселенной»). И он с ней созвонился и направил меня к ней… Ирина работала в Ермоловском театре (это рядом со школой-студией), и я ходил к ней туда заниматься. Потом мы с ней даже играли в каком-то фильме вместе.

В 89-м году я снимался в кино «Делай раз» с молодыми тогда еще студентами Машковым, Мироновым, Кочневым, Сергеем Витальевичем Шенталинским который в последствии бы педагогом у нас на курсе и ныне является педагогом школы-студии. Тогда они еще студентами были. И я не поступал, потому что мы были в Одессе, там не до этого было.

В 90-м году я поступил почти уже к Табакову, но… учиться не стал, потому что первый раз женился, дочка родилась.

Потом подруга моей бывшей супруги предложила позаниматься фольклором. Так как я пел (Бог наградил меня еще и голосом) – надо использовать. Так грешно на самом деле не использовать свои таланты. Я так сейчас переживаю, что не рисую, не могу приложить руки к чему-то. Что работать не могу руками, не могу рисовать. Пытаюсь что-то дома делать, пытаюсь что-то советовать, но это так все, дым.

Занимался я у Вячеслава Михайловича Логвинова, руководителя коллектива «Субботея». Это был фольклорный театр при детском фонде имени Ленина. С нами занималась Нина Алексеевна Савина – хормейстер из ансамбля Покровского (точнее меня научили, показали, как надо).

Там я научился петь. У нас были ежедневные вокальные репетиции, ежедневные танцевальные репетиции. Были хорошие балетмейстеры-народницы из ансамбля Моисеева, которые нас… дрессировали. Ежедневно народный станок. Пока мы были в Москве – у нас была база, где мы каждый день пели, танцевали, готовились и репетировали. Потом ездили в поездки: Белоруссия, Север, Сибирь, центральная Россия. Ездили долго, по месяцу. И так проездили два года.

И, наконец, я понял, что надо мне уже заниматься делом, не хватает образования (как воздуха), и поступил в школу-студию МХАТ. Мне всегда хотелось поступить во МХАТ. И хотя в то время была там разруха, я пошел с удовольствием, да еще Дуров набирал. Я осознанно пошел к Дурову, очень захотелось поступить именно к нему, и поступил как-то без проблем, очень легко и потом с удовольствием учился.

Такие педагоги были чудеснейшие, многих, к сожалению, уже нет в живых. Педагоги еще той школы...

А кто с Вами на курсе учился?

- Никита Солопин, он работал в театре на Малой Бронной, Маша Глазкова - они достаточно много снимаются; Дмитрий Цурский, Олег Кузнецов, который пел в Норд-Осте, а сейчас работает в театре им. Моссовета, Миша Салов пишет сценарии, Дима Филиппов, Эдуард Чекмазов, сейчас мы вместе в МХТ служим, замечательный артист, мы с ним попали в театр сразу после студии благодаря выбору Олега Николаевича Ефремова…

А педагоги у нас были чудесные на курсе. Лев Константинович Дуров – мастер. Ныне покойный Олег Георгиевич Герасимов был деканом актерского факультета и преподавал. После школы-студии, много-много лет назад, он выпустился и сразу стал педагогом, то есть накопил огромный опыт работы со студентами, очень многому нас научил. Технически многому научил. А как «мастерство» преподавал?! Такая школа... А Виталий Яковлевич Виленкин? Это вообще человек-легенда, «динозавр»!!!

А с Ефремовым удалось поработать?

- На третьем курсе мы репетировали в массовке, тот самый «народ, который безмолвствует» в спектакле «Борис Годунов», и я очень боялся, что он умрет во время спектакля (или даже репетиции). Когда его Борис, умирая, произносил свой монолог, я каждый раз боялся, что он действительно умрет прямо сейчас на сцене. Лишь потом до меня дошло, что это он так «затрачивался», даже просто репетируя!!! Великий актёр!!! Деятель театра.

Была возможность, повезло, и я ходил смотреть спектакли с его участием, со Смоктуновским, Невинным, Любшиным, Жарковым – да, что и говорить, золотая плеяда Ефремовской труппы МХАТа. К сожалению, ни разу не видел на сцене Евстигнеева... Только когда в школе учился, смотрел «программный» спектакль «Три сестры», где он играл Чебутыкина, но тогда я не думал, что актером стану, да и до того ли было школьнику в культпоходе.

Свой первый выход на сцену помните?

- Сейчас буду вспоминать. Наверное, это все-таки был «Борис Годунов».

Хотя в детстве… Это тоже история. Все мое детство прошло в пионерском лагере «Солнечная поляна» под Звенигородом, надо отдать должное отцу и матери. Отец был учителем в школе, а в лагере – пионервожатым.

Про отца отдельная история – он был в плену. Батя 30-го года рождения. Во время войны его, его брата, сестру и маму, Анну Романовну, угнали, слава Богу, не в Германию в концлагерь, а в Австрию на работы, где собственно они и выжили. С трудом, но выжили. И потом были репатриированы обратно в Союз. Тяжелое детство, голод… Очень много я этого от него почерпнул – его стойкости и жизненности. Он был такой заряженный, энергетический человек, учитель… Сначала он преподавал физику, самостоятельно учил французский язык, собирался ехать в Алжир через Юнеско. Потом в Алжире случилась революция, но, так как он «кадром» был ценным и подготовленным, его отправили в Германию, в ГСВГ в город Фюрстенберг. И там он преподавал физику в школе военного городка. Там же выучил немецкий язык.

В 77-м году он приехал обратно в Союз, отработав в ГДР три года. И каждое лето работал пионервожатым (или даже директором!) в лагере. Все три месяца. И нас, детей, меня и брата, брал с собой. У нас не было дачи, но каждое лето мы были на природе, дома нас практически не было. Детство было наполнено вот этим: лесом, солнцем, водой, папой мамой…

Так вот, еще там, в пионерском лагере «Солнечная поляна» был некий Калягин, не тот известный Сан Саныч, а другой (тоже, кстати, Александр), который вел театральный кружок и ставил спектакли. И я принимал в этом активное участие. В 1-м классе играл я некоего Гейку из «Тимур и его команда», где говорил: «Я встаю с первым лучом солнца!..». Помню еще свое осознанное движение на сцене, когда я разучивал матросский танец «Яблочко», в какой-то группе детского сада. Это я хорошо помню и даже сейчас могу движения показать (смеется)

Вы много играете в МХАТе. Есть у Вас любимый спектакль?

- У меня был один, пожалуй, нелюбимый спектакль. И он исчез, потому что умер артист, замечательнейший артист, у которого я очень многому научился.

Это был спектакль по произведению Федора Сологуба «Мелкий бес» и назывался он «Учитель словесности». Я там играл Павлушу.

Надо сказать, что все, что касается потусторонних, темных сил меня очень напрягает и пугает, и с этим я общаться не люблю. Поменьше бы этого в моей жизни происходило, поэтому я и не любил сам спектакль. И тема там неприятная – я понимаю, и Федор Сологуб, и время такое было, и сейчас этого полно, но мне в это окунаться не хочется. Мало того, там приходилось раздеваться по пояс только потому, что так надо было. И персонаж, которого я играл – смешной, конечно был, но с определенным характером, определенной историей. Потом он погибал. Я этого не боюсь, не суеверный человек, но как-то грязненько все было…

А весной 2007 года Гвоздицкий умер, и спектакль сняли с репертуара… «Тварь» его хотели назвать, сначала (так, кстати, и инсценировка называлась), но Табаков не разрешил. По-моему, хорошее название для спектакля.

А Вы можете отказаться от роли?

- Да, я оправдал себя очень хорошо один раз. Сказал Маше Брусникиной: «Маша, я не могу играть эту роль и репетировать не буду, потому что, как я потом папу на премьеру позову, как я потом буду ему вот ЭТО показывать?» Тема работы была об отсутствии любви и замене её похотями, изменами и всяческим блудом. В общем, не смог я тратить дни моей жизни на то, чтобы вариться в таком «супе», а, репетируя, ты волей-неволей погружаешься – и глубоко – в то, чем живут твои герои, а «герои» этот блуд и похоть любили и смаковали и не видели иного смысла и способа существования. Так что могу отказаться. Есть, слава Богу, какие-то убеждения. Даже в ущерб занятости можно и нужно отказываться.

Тяжело совмещать съемки и театр?

- Тяжело. Но пока успеваю.

Ваши близкие смотрят Ваши работы? Как относятся к тому, что в семье актер?

- Супруга, конечно, попривыкла уже. Даже ругается, не может кино со мной смотреть. Мне-то изнутри виднее: все стыки, все швы… Обычные зрители на это закрывают глаза, они просто их не видят, а ты смотришь и начинаешь комментировать.

К сожалению, большинство фильмов, которые сейчас снимают… Разучились. Раньше умели. К сожалению, прервалась связь времен.

Вот хотел про театральную школу рассказать: умер Виталий Яковлевич Виленкин, педагог, который нам преподавал сначала теорию стиха, потом практику.

Настоящий практикум я прошел позже – меня Гвоздицкий научил, игравший в «Маскараде» Арбенина. Он великолепно читал стихи, идеально читал. Великолепнейший был артист и читал стихи, как никто сейчас не читает, и до него не читал. Упокой, Господи, его душу.

Поэзия – это же музыка, это исполнение. Бах написал музыку, кто-то берется играть одним пальцем, а кто-то десятью. У кого-то получается, у кого-то нет. Кому-то дано, кому-то нет.

Так вот, Виталий Яковлевич Виленкин видел Булгакова, был знаком с Ахматовой, со Станиславским и Немировичем-Данченко, и он нам преподавал поэзию. Узнал бы я, что есть такой поэт Михаил Кузмин, конечно бы я отвратился, узнав о его ориентации… А поэт-то замечательный. И потом долго-долго в моем арсенале обольщения, когда я был холостым человеком, были стихи Кузмина. Как приятно: девушке читаешь стихи Кузмина – она млеет.

До сих пор преподает русскую литературу Инна Соломоновна Правдина, чудесная женщина, потрясающий педагог.

Умер Авенир Янович Зись, который преподавал нам эстетику. Что такое эстетика я до сих пор не могу понять. А занятия были в субботу, в час дня. Какая лекция в субботу в час дня для студентов, когда короткий день? Я ходил, посматривал. И вот когда подошла пора экзаменов, нужно же сдавать, формулировать. Мне достался вопрос об эстетическом восприятии, и я говорю: «Авенир Янович, что такое «эстетика»? Это чувственное восприятие, это индивидуальное, чувственное восприятие мира. Например, для меня Венера Милосская – идеал женской красоты, а для папуаса из Новой Гвинеи – совершенный минус. Не то и ни се. Понимаете?»

- «Стоп, стоп. Валера, кто у Вас родители?» Я говорю, что мама – врач, папа – учитель.

- «Идите, и скажите им «спасибо». Пять!». Вот так я сдал ему экзамен. Но на самом деле он чудесный педагог… Также как и Кучерова Раиса Викторовна по истории изобразительных искусств.

Надо сказать, что я всегда был в антагонистах … Тогда я еще был антихристианином, ищущим человеком. И на третьем курсе по гуманитарным дисциплинам мы должны были написать курсовую. Чтобы было полегче, чтоб хитро «срулить», я взял произведение Ницше «Антихристианин» и по истории религии это забубенил. И все старые педагоги – Правдина, Виленкин, Кучерова – сидят на экзамене, распахнув глаза.

Они мне говорят: «Валера, ты что делаешь?» А я хаял Церковь на чём свет стоит, смешивал, сравнивая веру Христианскую с коммунизмом, который тоже ненавидел в то время, и, смешав, ненавидел и ругал всё это вместе (сейчас не без улыбки про это вспоминаю), выступал за антихристианство. А вот спустя два-три года я сознательно принял крещение.

Ольга Юльевна Фрид – замечательный педагог по речи, выпускница самого первого набора школы-студии МХАТа (1943 год). Как она учила! Незаметно. Я не замечал, что она меня учит. Я и сейчас иногда при необходимости вспоминаю ее уроки: и речь, и правильные ударения, и то, что плакать на сцене я не должен. Должны в зале плакать, а не я.

Говоря об Ольге Юльевне Фрид, я вспомнил, что меня тогда так тронуло – «Судьба человека». Помните, был такой фильм, который снял Бондарчук. И там есть момент, ребенок кричит: «Папка, родненький!» И я когда вспоминаю этот фильм, у меня сейчас даже слезы.

А тогда я пошел в библиотеку, открыл книгу, читаю – плачу. Посмотрел, думаю, видят, наверное, люди, что я плачу. Утерся. Читаю еще раз. Опять! Третий раз – опять. Что ж такое. Стал читать, выучил, сократив, как полагается. Стал читать – и рыдаю на сцене. В зале тоже все рыдают, а Ольга Юльевна мне говорит: «ТЫ не смей! ТЫ не должен! Мы должны в зале плакать». В принципе, права.

Олег Георгиевич Герасимов, педагог по актерскому мастерству. Столько надавал мелких семечек, которые складываются теперь в такой мешок громадный, в такой груз, которым я сейчас пользуюсь. Из багажа вынимаю – и пользуюсь, когда надо. Вот такие были педагоги в школе-студии МХАТ.

А сейчас порвалась связь времен, и я не могу идти преподавать. Меня зовут, и Дмитрий Владимирович предлагает, и Игорь Яковлевич Золотовицкий, а я не знаю – КАК?

В первые годы после школы, когда отец позвал меня к себе помогать вести театральный кружок, я пошел. А потом понял: не умею. И когда учился в институте, моя директриса Николаева Валентина Сергеевна звала меня в мою школу родную вести театральный кружок, я говорил - «Не умею». Мне нечего дать детям. Я не умею, не знаю, как и что давать. Я злой (улыбается).

Как-то я пошел преподавать к Диминым нынешним выпускникам, они тогда «Бесов» ставили. Интересно, конечно, и я завожусь, но понимаю, что я как-то зло обхожусь с детьми, а так нельзя. Я очень нервный и с этим пока не могу справиться, но не перестаю бороться.

Может быть с годами?

- Дай Бог, вот детки появятся.

Про связь времен. Почему сейчас не получается ничего? Я понимаю, что все – Треплевы, все ищут новые формы, а у Тригорина все равно блестит горлышко от разбитой бутылки и все – лунная ночь готова.

В последнее время много экранизируют русскую классику. Вы смотрите, что снимают, и самому интересно было бы участвовать в таких проектах?

- С юности, когда еще и не хотел быть актером, влюбился в фильмы Сокурова. А фильм «Телец» – я просто поражен был им. У меня он есть в коллекции, и я его пересматриваю. Много фильмов. Недавно ночью «перелистнул» на какой-то канал – фильм про Чехова, в Ялте, вроде документальный, черно-белый. 10 секунд, бац!!! и сразу узнал – Сокуров! Сейчас он что-то еще снимает новое. Очень хочется сняться именно у него – Александра Сокурова...

А как вы думаете, почему сейчас такое внимание классике уделяется?

- Не только классике. И литературу 50-х экранизируют. Вы смотрели фильм Сергея Урсуляка «Долгое прощание»? Посмотрите. Чудесный фильм.

По Достоевскому снимают, по Булгакову… Знаете, кто был бы Воландом настоящим?

Кто?

Мы тут как-то сидели, разговаривали. Золотовицкий был бы замечательным Коровьевым, а Воландом был бы, пожалуй, Никита Михалков. А кто еще? По мощности, кто?

Все это есть интеллектуальный продукт. Будем говорить жестко. Искусство – в нынешнее время и в условиях тотального рынка – это некий интеллектуальный продукт, который продается. Вот сейчас Москва наполнена ресторанами, которые позиционируют себя как haute-cuisine, а на сотню этих ресторанов приходится всего один шеф-повар. Настоящий. В Москве масса ресторанов, которые делают суши, из них суши умеют готовить два повара.

Я к чему говорю: то же самое и в кино. Мы экранизируем классику – это ресторан haute-cuisine, точнее заявка блюд в меню. А вы где продукты купили, кто у вас повар, а кто поваренок? А на какой посуде вы готовите? Это то же самое.

Где вы покупаете продукт? Для чего вы это делаете? Потому что это модно. Этот актер играет эту роль, потому что он популярный. Он – медиа-лицо, он продается. Хорошо. Получаем результат. А потом с его лицом на обложке мы еще книжек напечатаем и продадим.

Сериалы, попса в музыке – это всё тот же самый Макдональдс – фаст-фуд. Вам нравится мамина еда, правда? Мамина еда лучше. А детки, которые сейчас потребляют этот интеллектуальный продукт, они потребляют фаст-фуд, и маминой кухни не знают. Они не смотрят фильмы Сергея Бондарчука, потому что им не показывают.

Показали новый «Тихий Дон" с Рупертом Эверетом в главной роли. Ну, куда это годится? А параллельно один из каналов запустил настоящий «Тихий Дон» Герасимова. Жаль только не в прайм-тайм и без дикой, оголтелой рекламы. И вот тем, кому действительно надо было бы это смотреть – молодым людям – не досталось, не удалось, и с чем им теперь сравнить? Как теперь отделить «зёрна от плевел»?

Правильно Саша говорит: «Остались костюмы с «Бедной Насти», куда девать? А давайте «Войну и мир снимем!» Класс! «Так мы лоб от расправы избавим, и Балду без зарплаты оставим»…

Так формируется отношение человека к потреблению интеллектуального продукта.

Я тут одну девочку спросил про фильм. И она мне рассказывает: «1612? Да, классный фильм, про этого, как его… короче их было семь». Так! И дальше она рассказывает версию русской истории. Для чего снято это кино на деньги государства? Для того, чтобы показать, что это за праздник такой - День единения… А теперь меня все спрашивают: «Что такое праздник примирения и согласия? Чтоб все примирились и согласились?». И начинаешь им рассказывать историю про изгнание поляков. Многие этого не знают, и я не знал, пока не прочитал в Интернете, не поинтересовался.

Что сейчас люди потребляют? «Мыло», которое идет бесконечно по всем каналам? Это всё и есть тот самый фаст-фуд от искусства. А в результате? У меня есть один знакомый мальчик, который не ест рыбу. Она ему не нравится. Парень из детского дома. Он не ест рыбу. Даже когда готовит моя жена, чудесный кулинар, надо отдать теще должное – научила. И мальчик не ест, потому что не знает, что это вкусно. Потому что в детдоме готовят очень плохо. Случается, что люди там наживаются на сиротах.

Что узнают наши дети о настоящем кино, театре, литературе, музыке, живописи, когда их «кормят» плохие и жадные повара от искусства некачественными интеллектуальными продуктами?

Так и здесь: своя рубашка ближе к телу, свой карман ближе…

Во МХТ им. Чехова идет спектакль «Черное на белом», где Вы выступаете не только как актер, но и как ассистент режиссера. Кто стал инициатором постановки этого спектакля?

- Откуда-то идеи приходят. Может, сверху спустилась, может, от начальства через Машу ко мне пришло. Прочитали книгу – решили ставить.

Это очень тяжелое произведение с психологической точки зрения. Тяжело было настраиваться?

- Первое время было очень тяжело. Тяжело было найти дверку, которая открывается. Есть такой миг, момент, когда актёр перестает быть обычным человеком и превращается в персонажа, то есть героя, и начинается спектакль. У Гришковца я видел замечательный пример этого, по-моему, в «Как я съел собаку», где он буквально говорит: выключите телефоны, и вдруг перестает быть обычным Гришковцом и становится Гришковцом, который играет спектакль. Этот момент перехода от яви к собственно действию – очень интересен.

А «Река с быстрым течением» - эмоционально тяжелый спектакль?

- Физически тяжело, давит, после «Реки…», тяжелое состояние. Идет он легко для зрителя. А внутри тяжело. Мы с вами говорили, могу ли я отказаться от роли: мне предложили один спектакль, все герои в нем какие-то блудники. Для меня на тот момент это было так невыносимо противно в это окунаться, потому что я в свое время хулиганил неимоверно много и так я наелся этого всего, что от этого теперь убегаю. Не то, чтобы ханжа... Просто не могу, плакать хочется. Не хочется с этим сталкиваться. Участвуя в спектакле, все равно начнешь копать себя. Мы – мир в целом и актеры – мир. И вот он начинает открывать коробочки, ищет, что там внутри. О! Нашел. Начинаешь за ниточку тянуть, выкапываешь это из себя, выкапываешь, находишь в себе это. Находишь, начинаешь это рассматривать. И мне так не захотелось это выкапывать. Мне говорят: «Надо, это красиво» – «Это плохо!» Я не хочу это делать, не хочу искать в себе это. Я семейный человек, я хочу другим заниматься.

А в «Реке» так или иначе… Маканин, конечно, молодец, хотя у него пустота в Космосе, что называется, без Бога человек.

Есть у меня знакомый хороший человек, у него родители – чудеснейшие люди, они не верующие, потому что советской закалки. Мы с ним спорим периодически, он замечательный актер, он организатор чудесный, но он не верующий человек и отрицает Бога. Он твердо стоит на позиции атеизма. И на эту тему мы периодически разговариваем. Я говорю: «Как же там пусто и холодно у тебя»… Так же и у Маканина: какая-то пустота и очень жалко этих людей...

Интересно этим заниматься, потому что вокруг меня есть люди, у которых эта безысходность… Это не чеховское. У Чехова не безысходность. Чехов был глубоко верующим человеком. У него есть некая обреченность, но это обреченность от другого. В произведениях Чехова всегда есть что-то при самом минусе. Например, рассказ «Осенью»: весна. Где ты? Рассказ об одном мужчине, который спился, потому что любил женщину и женился на ней, а она его обманула, сбежала с другим. Бывший барин спился до уровня бомжа. Но у него был золотой медальон, и он и его пропивает. Пропивает с тем, чтобы потом вернуться из города и взять его обратно. Но заботливый человек (я пропускал все время эту фразу), заботливый лавочник, пальцем соскрябал это женское лицо с медальона, потому что оно тянуло того человека в пьянство. Лавочник сказал ему: «Не надо, не будешь ты пить». И медальон он ему вернет, но уже без портрета женщины, из-за которой тот пьет. Раньше, когда я читал, я подумал: «Какой негодяй, он еще и лицо женское стер! Лицо той дамы!! Это ведь единственное светлое воспоминание ,что у пьяницы осталось» А пьет, мол, не из-за нее… А теперь прочитал вновь и думаю: «Вот ведь надежда на весну, возможное перевоплощение в новой жизни, вскрыл «гнойник» лавочник, вычеркнул даже образ той негодницы, которая, по его мнению, и была причиной такого падения человеческого. Он в простоте своей помог несчастному «больному», пусть топорно, но как мог от сердца, от души.

Сейчас читаю Астафьева, вроде бы тоже человек, у которого с Богом свои отношения, читаю «Прокляты и убиты». Человек наполнен и его вселенная полна. Есть творец, есть не субстанция некая, а есть творец и у Астафьева он есть. Где бы он ни был, каким бы он ни был, но это не мой личный Бог. Персональный Бог – это игры в поддавки. Безусловно, это личное дело каждого. Но это ошибка. У меня – свое, я люблю на расстоянии. Хорошо. Один батюшка пишет: «Хорошо, это – пожалуйста. Вы любите друг друга на расстоянии – она на северном полюсе, ты – на южном. Может, даже телефон у Вас будет, только любите на расстоянии. Не встречайтесь и вместе не будьте». Когда человек в церковь не приходит – он на этом расстоянии и находится. Покаяние в душе: я свои грехи знаю, я в них покаялся и себе простил – это же самообольщение, самообман. Покаяние в душе должно быть, но… кто ходил на исповедь, по-честному, поймёт, о чём я.

У Гальего есть чудесный персонаж – бабка, которую играет Яна Колесниченко. К тому времени, когда мы начали это репетировать, Яна тоже, как я понимаю, мало в сердце своем это отыскивала. Все равно, этот процесс пододвигает на новые расширения внутреннего мира, работы на преодоление себя, выход на это пространство. А как я выйду сейчас сюда и буду говорить «Я без рук, без ног», когда передо мной сидят взрослые люди, которые с руками и ногами. Как я выйду, когда передо мной на колясках сидят эти инвалиды, наши знакомые ребята, друзья наши, которые рисовали картины, например Андрюша Щекутьев. Как я здоровый человек выйду и скажу, что я не здоровый? Как эту грань переступить, как это все делать? Как стать «я – не я»? Это сложно. Пока приспособились, пока пообжимались, пока все это сделали. Все это сложно. И настраиваться приходится все равно, потому что это серьезный спектакль, серьезная работа, но она уже как паровоз: поехал и волочет за собой вагоны. Как, например, мы играем «Гусь пролетный» Астафьева: текст вытаскивает очень сильно. Мы только проводники, тут уже сам текст тянет, тут уже плохо не сыграешь.

А что с Янкой было, когда она играла эту нянечку, которая говорила: «я за каждых деточек молитву читаю, а у тебя имя какое странное – Рубен…» Еще у нее есть такая фраза: «Я первый день, когда пришла, там мальчика привезли, он все плакал-плакал, маму звал, так я всю ночь проплакала возле него и просидела, а утром пошла в храм благословение у батюшки просить – не могу я больше на это смотреть, душа разрывается. А батюшка благословение не дал. Говорит, это крест твой тяжкий, до конца твоих дней». Я просто не представляю себе, как может священнослужитель, батюшка сказать своей прихожанке, про то, что «это крест твой тяжкий». Это ведь не навязывание сектантское. Он дает тебе выбор: не хочешь, не ходи.

Что такое совесть? Это понятие сейчас вообще из мира изживается. Твоя совесть – это ты и Бог. Получается, что если не слушать совесть – не слушать Бога. А совесть в нас вложена с рождения. Это нравственный закон внутри нас, так называемый кантовский. А закон нравственный внутри нас и есть та ниточка, которая может к общению с богом привести. Мы же часто лишены этого общения.

Стали мы с Яной на эту тему разговаривать: Что такое крест тяжкий, который надо нести и радоваться еще к тому же. Как мученики первые шли на крест и радовались. А как мы сейчас? Что это такое – крест тяжкий? Взять да понести. Кто из нас сейчас так пойдет за детишками ухаживать, которые лежачие. А вон сколько детских домов вокруг, а сколько там инвалидов?

У меня есть знакомая женщина, многие бросают, а вот она надрывается, бедолага со сломанной ногой (она ногу сломала), все это переживает и, ничем не смущаясь, ходит к этим бедным детям (не потому что работает там, а потому, что душа её плачет по ним и зовёт туда), преодолевая препоны этих директоров-негодяев, которые наживаются на сиротах, на больных детях…

Вы сказали, что на спектакле присутствовали больные ребята. Они говорили потом о своих впечатлениях?

- Да, им все нравится. Там была одна девочка Ира, поэтесса, она парализована, совсем не шевелится, и вот она сказала: «Нашим бы воспитателям это показать, было бы хорошо». Женщина, про которую я говорил, привела детишек из детского дома на этот спектакль и сама прорыдала от начала и до конца. Я даже подумал: «Зачем я привел ее, ведь знал же». Дети смотрели с интересом, а она прорыдала, потому что она и есть эта нянечка, которая за каждого свечку ставит, тайно дома молится за каждого.

Это и есть расширение сознания, это и есть спектакль, настоящая жизнь.

Такое произведение не ожесточит детей еще больше?

- Да нет. Что еще их ожесточит? Их больше ожесточит отсутствие любви.

Вернемся к кино. Сейчас мы на съемках третьего сезона фильма «Закон и порядок». Что нового появится в фильме, с вашим героем?

- Борода (смеется). Человек развивается, растет.

Звание не повысится?

Нет. Как я предполагаю, меня (моего героя) в свое время разжаловали в лейтенанты, а до того я работал, очевидно, в ОБНОНе (отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков). В фильме есть масса ссылок на то, что я этим занимался. И что-то там напортачил.

Жесткости больше прибавилось, может быть. Потом у нас пара такая с Сашей Наумовым слаженная, а сейчас мне приходится работать и с Бобровой(героиня Алисы Богарт – прим. автора) вместе.

Мне казалось, что я не достаточно жесткий. И как-то на одной из репетиций актриса Ольга Яковлева сказала: «Посмотрела я Вас, Валера, недавно по телевизору в первом сезоне – очень интеллигентен, чересчур. Хотелось бы побольше жесткости». Говорю: значит, правильной дорогой идем товарищи.

Навыки новые получили в ходе съемок?

- Конечно! Я умею закручивать руки, мастерски. Серьезно. Вести человека, делать какие-то болевые вещи, применяя приемчики, наручники одеваю моментально. Тоже научили, добрые люди, делать быстро.

По тексту у вас строгое соответствие американскому оригиналу. Удается что-то привносить свое?

- Иногда это нужно делать. Конечно, необходимо строго следовать тексту, специально обученные люди за этим даже следят, но некоторые вещи не существуют на нашей территории, это не у нас в стране. Нельзя полностью переносить кальку. Это как купить телефон, но с меню на японском языке. Вы будете им пользоваться? Нет. Так и здесь: давайте русифицируем меню, давайте назовем по-другому.

Курьезы на площадке бывают?

- Смеемся иногда. Смешинка попадает и невозможно остановится. Был чудесный курьез: снимаем в квартире, по сюжету у друга Седых (герой Брусникина) убили дочку. Седых приходит к другу и его на пороге встречают жена друга и сыночек – маленький, заводной такой мальчишка.

Седых приходит и говорит: «Привет».

Мальчик: «Привет».

- «Здорово, Колька»

– «Я не Колька».

– «Нет».

Так, еще раз дубль.

- «Привет»

– «Нет».

А надо было сказать: «Здорово, Колька!» – «Привет, дядя Федя» – «Папа дома» – «Он на кухне». Мы делаем три дубля, каждый раз слышим - «Я не Колька». В итоге очень долго объясняли этому мальчику, что от него требуется, мальчик говорит: «Ну, я же работаю!» Мальчику года три. И «работал» он, то есть играл «взаправду», и он – не Колька и папа не на кухне. В итоге как-то обошли эти слова, хотя он пытался что-то вставить, «поработать».

После съемочного дня продолжаете общаться с коллегами?

- Конечно. Ваню (Иван Оганесян) я знал задолго до того. С Алисой был знаком, даже озвучивали с ней фильм «Лунные поляны», где я говорил за героя Кузичева Андрея. Созваниваемся, общаемся по всяким интересующим вопросам, поздравляем друг друга с праздниками.

Если бы можно было что-то изменить в жизни, чтобы поменяли?

- Если бы я тогда со своими нынешними мозгами… конечно, это все эфемерные мечты... но если бы… то я бы не обижал маму, папу… Царствие им Небесное.

Спасибо большое. Творческих Вам успехов.