(c) Официальный сайт Льва Дурова - LevDurov.Ru.
  Рецензии
ЕДИНОБОРСТВО

Нынешний, 1973 год для Жана Батиста Мольера юбилейный: исполняется триста лет со дня смерти великого французского драматурга. На сценах многих стран мира и в СССР идут новые постановки его комедий. Сегодня мы публикуем статью доктора искусствоведения, профессора Г. Бояджиева о новой постановке "Дон Жуана" в Москве, в Драматическом театре на Малой Бронной.

Вершится суд над героем, поправшим идеал, убивающим, оскверняющим самую идейю любви. И показан страстный, хотя во многом беспомощный, порыв защитить идеал, отстоять в человеке человеческое достоинство.

Свой обвинительный монолог против Дон Жуана Сганарель — Л. Дуров произносит с азартным негодованием. Дон Жуан — Н. Волков отвечает вяло и негромко.

Объясняя причину своих постоянных (и непременных) измен, этот Дон Жуан не загорается энтузиазмом первого любовника мира, который лленяет своим очарованием всякую повстречавшуюся ему красавицу. Знаменитые его слова: «У меня же есть глаза!» — прославленный покоритель женских сердец в этом спектакле произносит без всякого романтического подъема, а даже с досадой, только как оправдательный довод, который тупица слуга никак не может взять себе в толк.

Знаменитого женолюба ныне не столько манят сами приключения, сколько выводы из них. Сладость жизни—в чем она? И оказывается, наибольшее удовлетворение Дон Жуан получает в тех случаях, когда ему удается расстроить согласие любовной пары, разрушить ее счастье. Его раздражают наивность, чистота. Вот чем обернулось ненасытное сластолюбие Дон Жуана: жестокой страстью разбивать гармонию.

Отправившись  в поход за сердцами, Дон Жуан надевает голубой, расшитый золотом камзол и идет напролом. И при этом почти автоматически говорит подобающие в этом случае «изящные» слова. А сам бесцеремонно берёт крестьянскую девушку в охапку, крепко прижимает к себе и, не улыбнувшись, целует. И этим долгим, неотрывным поцелуем впускает в неё яд.Главная акция совершена! А слова, хоть они и брошены небрежно, делают свое дело: дурочки на них клюют.

Крестьянские роли исполнены с тонким ощущением стиля — в вариациях грубоватой характерности при душевной цельности и прямоте чувств (Пьеро — Г. Мартынюк), а у женщин (В. Майорова и В. Смелкова) с чуть комической гордыней деревенских див, искренне жаждущих благородного обхождения и изящества любовных признаний. На этот крючок золотые рыбки и попадаются.

И все же этот Дон Жуан не похож на конкистадора любви, нанизывающего на свою шпагу все новые женские сердца. Его скорее можно сравнить с жестокосердным экспериментатором, который на живых людях еще и еще раз доказывает себе и другим {и в том числе простаку Сганарелю) истинность своего взгляда на жизнь.

В чем же истина?

 В спектакле, поставленном А. Эфросом, выходят на первый план не драматическая судьба женщин с разбитыми сердцами, не вздохи оскорбленного родителя, не перепалки между господином и слугой, а споры, дискуссии, столкновение двух образов мышления.

Как ответить на вопрос: чем жив человек?

Дон Жуан — Н. Волков, кажется, всерьёз только этим и занят. Его проницательный и жесткий разум силится разъять бытие, чтобы увидеть ,саму суть вещей. Для этого надо преодолеть все иллюзии, распрощаться с прекраснодушием и даже сорвать поэтический флер с самой любви. Но истина никогда не дается просто, а требует жертв. Жертвой Дон Жуана было его затухшее сердце. Но зато родилась ясность мысли и абсолютный, невозмутимый (почти" мертвенный) душевный покой.

А рядом пылкий, мечущийся, ежесекундно задающий вопросы и страстно ищущий на них ответов Сгана-.рель — Дуров. У него в голове вихрь, рассыпаются мысли, не хватает слов, но все время бурлит в душе протест. Он рвется в дискуссию, в спор: надо же установить правду, надо!

«Так во что же вы верите?» — восклицает он, обращаясь к господину.

И следует знаменитый ответ Дон Жуана. Трезвый, точный, но страшный. Голос чеканит каждое слово, слова звучат как приговор:

«Верю, что дважды два четыре...»

 Никаких иллюзий, никакой поэзии, никаких обольщений, никаких верований. Дон Жуан мрачно сосредоточен, он стоит недвижим посередине сцены, а сцена — огромный амбар. И если в начале спектакля не очень было ясно, почему пространство сцены взято в тес, то теперь догадываешься: так ведь это хлев. Огромный вселенский хлев — вот куда свалился всемогущий и всепо-знающий Дон Жуан. На граблях, высоко поднятый, как боевое знамя, висит его расшитый золотом комзол.

Хлев! Но сделав этот вывод, задумываешься: а почему в центральной стене пробито большое круглое окно, готическая «роза», через разноцветные стекла которой льется нежный солнечный свет? Д.Боровский—художник точный и тонкий, у него всякая деталь имеет смысл. И действительно, рождается и другое ощущение от этих декораций: какой-то приятной свежестью, здоровьем дышит это дерево.

Да, арифметика Дон Жуана неопровержима, и все же душу от нее воротит. Но как ответить на все это? Нельзя молчать, слушая всю эту подлую мудрость. Слуге надо убедить господина, что тот неправ, что люди не скоты, что человек — существо удивительное, благородное, разумное, гармоничное... И Сганарель начинает свой знаменитый философский монолог. Дуров срывает с себя рубаху. Да чего тут долго толковать: вот пусть Дон Жуан взглянет на него, на Сганареля. И почти захлебываясь от счастья, актер показывает, как герой его ловок, молод, как все в человеческом теле ладно пригнано одно к другому — Сганарель крутится, вертится, делает антраша... Что бы там всякие философы ни говорили, а мир прекрасен. С каким восторгом, наивным и детским, горячим и искренним, Сганарель — Дуров восхищается мирозданием: «Эти деревья, эти скалы, это небо, что над нами, — кричит он. — Нервы кости, вены и прочие части...» Сганарель ликует. Как же можно отрицать разумность природы, если сам разум — создание природы?!

Сганарель всем существом своим аргументирует, доказывает свою правоту. Дон-Жуан стоит, отвернувшись. И все же Сганарель не сдается! Он вновь будет карабкаться, спотыкаться, добираясь до истины...

 В спектакле отчетливо выделены эти две линии суждений и дел.

Дон Жуан — Н. Волков — это сильный, бескомпромиссный человек. Он отнюдь -не испуган и не ищет спасения . под покровительством церкви. Маска ханжи и лицемера нужна ему для целей демонстративных. Большой обличительный монолог Дон Жуана о лицемерии актер произносит как нечто глубоко продуманное и выстраданное, с полным сознанием правоты своего героя. Вот когда скепсис вольнодумца принес истинно неоценимые плоды! Тут необходимо вспомнить, как Мольер бился один против реакционеров, наложивших запрет на его «Тартюфа». Монолог Дон Жуана был бесстрашным вызовом, который он бросал прямо в лицо развращенной придворной публике и клерикалам, всем этим разгневанным тартюфам. Презрение Дон Жуана к лицемерию глубоко н искренне. Когда он корчит из себя Тартюфа, он сам не становится лицемером. Он лишь демонстрирует, как легко в жизни стать тартюфом: лишь напяль на себя личину ханжи — и отскочат от тебя любые обвинения и возведут тебя, грешного, в лик праведника. Ведь там, где идеал не терпит проверки жизненной практикой, где критерий правды отсутствует, обязательно явятся фальшивомонетчики с набожными физиономиями, и пойди тут разберись, кто праведник, а кто мошенник. Но бедняга Сгана-—рель даже не подозревает, как много на свете ханжей, и урок Дон Жуана на него не возымел действия. Он наивен, обмануть его ничего не стоит: за Тартюфом он пойдет очертя голову...

В своё время Мольер, исполнявший роли Сганареля и явно симпатизировавший ему, в споре о лицемерии сохранял строгую объективность: он открыло стоял на позиции Дон Жуана и зло иронизировал над недомыслием Сганареля. Но у самого Дон Жуана потребности общения нет, его разум замкнут в тесную скорлупу черепа, и магнетические волны— от него не исходят. Невольно рождается аналогия: как солнце дает живительное тепло, достигнув земной тверди, объекта приложения сил, а в надземной сфере остается холодным, так и разум — светоч гения человеческого, не направленный на сознание людей, лишенный великой функции просветительства, без человеческих идеалов мертв, теряет свой чудотворный, плодоносящий смысл. Мало этого, если выводы разума только негативны, то в конечном счете разрушается, отрицается и сам разум, какой бы потенциальной силой он ни обладал.

Такова трагедия Дон Жуана, итог, к которому приходит заглавный герой спектакля. Но не таков итог самого спектакля в целом.

Философская комедия Мольера высвечивает разные стороны человеческой личности. Сильна страсть и могущественна мысль. Страсть, чем она сильнее, тем яростнее, повелительнее, эгоистичнее требует самоудовлетворения. Разум, чем он изощреннее, тем легче ему орудовать софизмами, использовать диалектику мышления столь гибко, что уж и не отличить правду от неправды, объективную истину от субъективного произвола.

Но у человека, указывает комедия Мольера, есть еще и третья жизнедеятельная сила — совесть.

«Ах, если б в нем заговорила бы совесть»,— восклицает Сганарель в конце первого акта, и этот мотив проходит через всю пьесу. Все укоры, перепалки и споры слуги со своим господином, собственно, и есть борьба за пробуждение в Дон Жуане угрызений совести. Впечатляющая сила игры Л. Дурова определена именно этими нравственными импульсами. Но обычными человеческими средствами прошибить брешь в этой заскорузлой душе невозможно.

И на помощь Сганарелю приходит чудо.

...Статуя Командора приняла приглашение на ужин— кивнула головой. И. Командор является. Невысокий, коренастый, в сером .кафтане, со спокойным лицом. Человек, как все.

- Большая пауза.

А затем очень простым тоном командор говорит: «Довольно, Дон Жуан...» Ему и стыдно за него, и нелегко быть «карающей десницей». Командор просит Дон Жуана дать ему руку, на минуту берет ее в свою, а затем, отпустив, уходит...

 Дон Жуан долго, пристально смотрит на руку, (играет еле слышная печальная музыка) н, медленно сникая, опускается в объятия Сганареля...

Большим, содержательным символом было явление Командора: абсолютна, неодолима сила совести человеческой. Так и заключительная мизансцена Дон Жуана и Сганареля — метафора, н очень многозначительная.

 Нераздельны судьбы разума и морали. Врозь они гибнут, они бессильны. И если на сцене устремления Дон Жуана и Сганареля согласовала смерть, то в жизни трезвость мысли и порывы совести объединены теми законами человечности, в которые так страстно верил великий классический писатель н которые „так счастливо вдохновили современного режиссера.

На советской сцене, в Московском театре на Малой Бронной родился спектакль глубокой философской мысли, большой поэтической силы, спектакль, утверждающий позитивный идеал как высокую норму нашего социалистического искусства.

Г. Бояджиев

>> Возврат в раздел Рецензии на LevDurov.Ru.