(c) Официальный сайт Льва Дурова - LevDurov.Ru.
  Рецензии
ОБРАЗЫ ДОСТОЕВСКОГО

Лев Дуров. Спектакль БратАлёшаХотя Фёдор Михайлович Достоевский не написал ни одного драматического произведения, творчество его неудержимо притягивало и притягивает к себе деятелей русского и зарубежного театра и кино. Это не удивительно, ибо его романы настолько остроконфликтны, так драматичны по своей структуре, что они буквально просятся на сцену, естественно укладываясь в ее рамки. По словам В. И. Немировича-Данченко, Достоевский всегда писал как романист, но чувствовал как драматург.

В романах Достоевского кипят поистине бешеные страсти, люди живут и действуют порой словно в горячечном бреду, в неистовом противоборстве с жизнью и собой. Их сознание изнемогает, раздваивается в мучительном стремлении познать истину. И из этой страшной, изломанной картины.возникает гневный протест против условий жизни, ломающих и калечащих человеческие души и судьбы.

Непревзойденный создатель образа Дмитрия Карамазова, выдающийся трагический актер Л. М. Леонидов, говорил, что играть Достоевского — значит лежать на доске, утыканной острыми гвоздями. Без этого Достоевского нет. Спокойно, рационалистично его исполнять нельзя, нужно захватить и потрясти зрителей подлинной страстью.

К инсценировкам Достоевского не раз обращался Московский Художественный театр, поставивший «Братьев Карамазовых», «Николая Ставрогина», «Село Степанчиково», «Дядюшкин сон». Большим успехом у зрителей пользовалось исполнение роли Раскольникова в «Преступлении и наказании» выдающимся актером-трагиком Павлом Орленевым.

Советский театр особенно активно обратился к произведениям Достоевского со второй половины 50-х годов, постепенно показав зрителям инсценировки почти всех романов великого писателя.

Среди этих спектаклей выделилась постановка Георгием Товстоноговым «Идиота» на сцене Ленинградского Большого драматического театра имени М. Горького, прославившая Иннокентия Смоктуновского. Словно со страниц романа Достоевского сошел к нам живой, удивительно понятный и близкий князь Мышкин. С предельной искренностью и самообнажением, интимно и доверительно передает актер радостную открытость, почти детскую наивность и чистоту своего героя, призванного исцелять и воскрешать человеческие души. Но страстно ищущий добра и справедливости Мышкин фатально несет гибель дорогим ему людям и сам обречен во враждебном, жестоком, лицемерном обществе.

Это было настоящее художественное откровение. Ленинградский спектакль, и прежде всего исполнение Смоктуновского, стали своеобразным камертоном, по которому начали настраиваться другие театры.

Глубоким проникновением в стилистику и дух творчества великого писателя, художественной цельностью и силой выражения его гуманистических идей отличались «Петербургские сновидения» (по роману «Преступление и наказание») в Театре имени Моссовета в постановке Юрия Александровича Завадского и «Брат Алеша» (по роману «Братья Карамазовы») в Московском драматическом театре на Малой Бронной в постановке Анатолия Эфроса. Эти спектакли очень различны по режиссерской манере и характеру актерского исполнения, но их еближае! стремление свободно и современно прочесть Достоевского, опираясь при этом на прежние открытия советского театра.

 «Петербургским сновидениям» близок своей устремленностью спектакль Московского драматического театра на Малой Бронной «Брат Алеша», представ ляющий собой инсценировку романа Достоевского «Братья Карамазовы», сделанную Виктором Розовым. Верный своему глубокому интересу к судьбам юношества, Розов выделил из романа не главную линию, как это делалось обычно, а периферийную — Алеши Карамазова — Лизы Хохлаковой — Снегирева, Илюши. И оказалось, что пласт этот не только имеет самостоятельное значение, но через него при верно расставленных акцентах может быть выражена и главная проблематика одного из основных произведений Достоевского.

Режиссер А. В. Эфрос и художник В. 3. Паперный нашли выразительно-точный зрительный образ спектакля: внутри серой коробки сцены, на стенах которой едва проступают силуэты церковных куполов, стоит большой, открытый с двух сторон куб, а на нем — колокол. Он безмолвен, но есть в спектакле минуты, когда кажется, что он звенит — тревожно и призывно... Этот куб напоминает одну из клеток-коробочек «Петербургских сновидений», вынутую из многонаселенного доходного дома и поставленную под увеличительное стекло. В спектакле все дано крупным планом — фигуры героев, их характеры, страсти...

В своё время Эфроса упрекали в том, что актеры в его спектаклях, стремясь к предельному жизнеподобию и простоте, ведут себя чересчур сдержанно, говорят и переживают вполголоса. В «Брате Алеше» нет и следа такой сдержанности. Здесь герои, не стесняясь, громко вопиют о своей душевной боли, не стыдясь показывают свои кровоточащие раны, от нестерпимого горя катаются по земле. Давно не видели мы на сцене столь открытого и сильного, доходящего до исступления выражения человеческих страстей. И это не кажется неуместным или чрезмерным — именно такого духовного и физического напряжения требует трагедийный стиль Достоевского, в таком горении и кипении чувств живут его герои. При этом страсти не захлестывают исполнителей, они облечены в строгую, отточенную, почти скульптурную форму.

 Такой тон задает спектаклю пролог: высокий, усатый человек схватил Снегирева-Мочалку за бороду и замахнулся на него, а двое мужиков пытаются удержать Дмитрия Карамазова... Эта скульптурно застывшая группа читается как символ попрания человеческого достоинства, символ бездушия господствующего в мире зла... И, подобно безмолвному колоколу, этот пластический эпиграф зовет к добру.

Потом мальчик-гимназист с тоскующими глазами вскрикнет моляще и жалобно:

— Не бейте моего папочку, это мой папочка, за что вы его...

 Группа рассыплется. Но долго еще в наших ушах будет звучать тоскливый голосок, полный неизбывного страдания...

В спектакле соседствуют два разных социальных мира — семья Хохлаковых, где царствует материальный достаток, но нет мира и духовного покоя. И семья Снегиревых, погрязшая в безысходной нищете и страшных болезнях. Режиссер и художник нашли простой композиционный прием, чтобы наглядно показать: обе семьи — это две стороны одной медали, два слоя одного общества. Вот куб повернулся к зрителям своими белыми гранями, горничная в передничке, став на стул, подвесила к потолку хрустальную люстру — и перед нами богатый дом Хохлаковых. Потом куб повернется серыми гранями, помятый, потертый штабс-капитан Снегирев взгромоздится на табурет, повесит на крюк дешевенькую лампу с медным абажуром — и мы в избе Снегиревых...

У дочери Хохлаковой Лизы парализованы ноги, она прикована к креслу-коляске — движения актрисы Ольги Яковлевой несколько связаны этим. Но она легко и изобретательно преодолевает трудности. Избалованная, капризная, измученная болезнью, Лиза — Яковлева необычайно изменчива. То она вызывающе задорна и бойка, скрывая свое смущение, то нежна и мила в первом, еще детски наивном чувстве, то дерзко насмешлива и несносна... Причудлив рисунок движений ее кресла, которое свободно раскатывается по сцене, а над ним, точно крылья птицы, порхают тонкие, изломанные руки девочки.

Она может быть очень заботливой. Каким взрывом воинстующей доброты звучит ее призыв:

 — Давайте, Алёша, за людьми, как за детьми ходить!

Совсем иная Лиза — в следующей сцене. Врач разрешил ей ходить, и она медленно, неуверенно движется, держась за спинку кресла. Болезнь отступает,— казалось бы, она должна радоваться. Но Лиза переменилась совсем в другую сторону: лицо превратилось в безжизненную маску, большие, глубокие глаза словно остановились. Совершенно нельзя узнать прежнего игривого бесенка. Потом она немного оживляется, но лишь затем, чтобы сказать жестокие, полные ненависти к людям слова:

— Я хочу делать злое, я хочу поджечь, убить...

А когда Алеша, в отчаянии от ее жажды разрушений, уходит, она кружит в коляске по сцене и бьет себя в грудь, приговаривая: — Подлая, подлая, подлая!..

 Очень сильно проводит эту драматичную сцену Яковлева. К сожалению, причина перемены в поведении Лизы в спектакле остается неясной — это едва ли не единственная издержка инсценировки. Зато линия Снегиревых представлена с почти исчерпывающей полнотой. Центром этих сцен становится Снегирев, прозванный за свою рыжую, растрепанную бороденку Мочалкой. Исполнение этой роли — большая удача Льва Дурова, прибавившего еще один яркий образ к галерее «униженных и оскорблённых».

 Весь какой-то жёваный, мятый, Снегирев — Дуров как ртуть, минуты не может устоять на месте, его душа горит от горя и стыда за свое униженное положение, за несчастья своей семьи. А пуще всего обливается кровью сердце за страдания любимого Илюшечки. И он прячет эту постоянную щемящую боль за внешним шутовством, кривляньем, которые стали его второй натурой.

 Но оставшись с Алешей наедине, Снегирев сбрасывает шутовскую маску. Проникновенно и задушевно рассказывает он о своем сыне, об их прогулках и беседах. Монолог огромен, но зрители словно завороженные слушают рассказ, расцвеченный богатством пластических, мимических и интонационных красок, а самое главное,— наполненный неподдельным чувством.

.. Скрытая нервозность Снегирева время от времени прорывается наружу то малыми, то большими «надрывами», как называет их Достоевский. Один из таких надрывов происходит тогда, когда Алеша передает штабс-капитану деньги — материальное возмещение за унизительное избиение, которому подверг его Дмитрий Карамазов. После долгих отказов Снегирев — Дуров стремительно берет деньги, крепко и благодарно обнимая при этом Алешу. Любуясь радужными бумажками, он вдохновенно мечтает о том, что сможет сделать на них: здесь решение всех дотоле не разрешимых проблем — лечение жены и дочери, учение в Петербурге второй дочери, помощь бедному Илюшечке...

И вдруг в разгар мечтаний взор его туманится и весь он обмякает, никнет, опускается на землю. Глядя снизу вверх на Алешу, Снегирев с неожиданной угрожающей игривостью спрашивает:

 — Хотите, покажу фокус-покус?..

Существуют легенды о том, как проводил эту сцену И. М. Москвин в спектакле Московского Художественного театра. Он комкал денежные бумажки, топтал эту плату за свой позор и, задыхаясь от исступления, кричал, что Мочалка чести своей не продает. Лев Дуров играет эту сиену по-своему и тоже очень сильно. У него — не взрыв, а спокойное, продуманное действие. Встав на скамейку, он достает из картуза одну бумажку за другой и пускает их по воздуху, наблюдая, как они плавно опускаются вниз. Ровно, с чуть заметной издевкой и кривляньем Снегирев — Дуров велит Алеше:

 — Доложите пославшим вас, что Мочалка чести своей не продает.— И уходит, гордый совершенным поступком, заработав право смотреть прямо в глаза сыну, отстояв свое человеческое достоинство.

Не главное, но достаточно важное место занимает в спектакле тема мальчиков, которую несут Илюша и Красоткин. Коля Красоткин у Владимира Ла-кирева несколько старше, чем в романе, но выполнен актером удивительно точно и филигранно. Коля обезоруживающе откровенен в разговоре с Алешей, но каждый раз болезненно ощетинивается и настораживается, когда речь заходит о eго  возрасте. Ему ужасно хочется казаться старше своих лет — отсюда решительность, безапелляционность его суждений.

Он несет в подарок больному Илюше собаку, с настойчивым раздражением повторяя всем, что это не Жучка, а Перезвон, что Жучка пропала. Дело в том, что подученный товарищами Илюша накормил Жучку хлебом с иголками, собака со страшным визгом убежала, наверное, издохла, и это не дает мальчику покоя. Все стараются успокоить больного, уговаривают забыть про собаку.

Но вот приходит Красоткин — Лакирев и жестоко, в лоб, с вызовом спрашивает Илюшу: «Помнишь Жучку?» И без того тоскливые глаза мальчика наполняются болью, он привстает, стараясь прикрыться от страшного обвинения. Все всколыхнулись, повскакали с мест, защищая умирающего Илюшу от бесчеловечного напоминания... Но тут по команде Красоткина: «Исм, Перезвон» — в избу влетает собака, и секунду спустя Илюша прижимает ее к себе, обливаясь слезами радости, потому что приведенная собака оказывается той самой Жучкой, разысканной и выхоженной Красоткиным...

 Нельзя спокойно слушать тихие, проникновенные слова Илюши (его играет актриса Ольга Левинсон), успокаивающего отца. Когда я умру, говорит он, ты возьми себе другого мальчика, назови его Илюшей... Не выдержав, Снегирев — Дуров выскакивает из избы, падает на колени, бьется о землю, в исступлении бросая небесам:

 — Не хочу другого мальчика, не надо мне другого мальчика!..

Этот момент — высший эмоциональный взлет спектакля, его трагическая кульминация. Здесь наибольшей силы достигает гневное осуждение социальной несправедливости, дисгармонии, жестокости жизни, осудившей людей на страдания и горе.

В очень цельном и взволнованном спектакле Анатрлия Эфроса все сюжетные линии тянутся к единому композиционному центру — образу Алеши Карамазова. Все трагически надломленные, обиженные жизнью и людьми персонажи тянутся за помощью к этому юному, не по возрасту мудрому, терпеливому человеку. Некоторые критики считали, что Алеша в спектакле слишком пассивен. Но это несправедливо. Он выполняет в спектакле именно ту функцию, которая поручена ему Достоевским,— быть поверенным страждущих героев романа, дать им возможность излить перед ним свои души, получить моральную опору, утешение.

Алеша в исполнении и Геннадия Сайфулина и Анатолия Грачева является прекрасным партнером Лизы, Снегирева, Красоткина. Думающий, интеллигентный, он внимательно слушает, глубоко сопереживает горю ближних. По мнению критика К- Л. Рудницкого, «А. Грачев сумел передать трагичность прекрасной жизненной миссии, добровольно принятой на себя молодым человеком. У Сайфулина заметнее светлое, мажорное мироощущение Алеши, сильнее выступает цельность его натуры. У Грачева яснее видна его нервность, трудная, настойчивая работа ищущей и мятущейся мысли. Но в финальном утверждении спасительной силы честности и деятельного добра единодушны оба актера».

 Прямо в зрительный зал, к сегодняшним людям обращает Алеша Карамазов свой призыв:

— Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны, а потом — не будем никогда забывать друг друга

**********

Спектакли по произведениям Достоевского убеждают, что в своей нравственной требовательности к человеку, воинствующем гуманизме, активной доброте великий русский писатель является нашим союзником. Прикосновение к Достоевскому обогащает актеров и режиссеров и духовно и профессионально, учит сложному взгляду на жизнь, глубокому проникновению во внутреннюю жизнь героев.

Г.А. Хайченко

>> Возврат в раздел Рецензии на LevDurov.Ru.