(c) Официальный сайт Льва Дурова - LevDurov.Ru.
  Рецензии
"ЖИЛИ-БЫЛИ ДЕД ДА БАБА....."

Все счастливые семьи похожи друг на друга, так же как и несчастливые. Всё смешалось в доме Толстых. Поводов к счастью или несчастью в семейной жизни не так уж и много: любит или не любит, изменяет или не изменяет.

«Он не мог раскаиваться в том, что не был влюблён в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Ему казалось, что она, истощённая, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна. Оказалось, совсем противное» {Л.Толстой, «Анна Каренина»).

Оказалось, что в старости, как и в молодости, люди остаются один на один. Два разных, часто чужих человека. Когда-то они узнали друг друга и полюбили, у них родились дети. Дети росли, болели, умирали. Книги писались и переписывались. Жизнь, как шумная улица, разделила двух прохожих. Но вот опустилась ночь. Стихло движение, и двое по разные стороны, наконец, видят друг друга и понимают, что зря простояли целый день.

«...После разлуки лицо человека, которого не любишь, а большее что-то (как я тебя), производит впечатление разочарования. В воображении своём я вижу тебя точно такой, какая ты есть, но совершенною. А действительность несовершенна» (из письма С.А. Толстой).

Ну почему, когда испытывают это «большее что-то», нужно так терзать и мучить друг друга. «Если ты так любил её, значит, меня не было», — кричит Софья Андреевна. Да разве есть что-то большее, чем любовь? Значит, жизнь впустую, жизнь, в которой столько страданий, что к старости можно было бы рассчитывать на пощаду, на сострадание.

Душа бессмертна и безвозраст-на. Душа всегда молода, как бы ни было дряхло тело. Только снаружи этого не видно и то, что могло бы стать трагедией, становится фарсом, Пожилые супруги, не сумевшие за столько лет заменить любовь привычкой, до самой смерти выясняют отношения и расставляют точки над i. Да и стесняться некого. В этих серых, словно сырым цементом вымазанных стенах с одним стулом и деревенским буфетом, без условностей, в почти неприличной откровенности.

Семейные сцены на двоих.

Чрезвычайно сложно квалифицированно сыграть скандал. Не просто кричать. Нет ничего проще, чем раскрутить себя на истерику на сцене, забыв о том, что говоришь. Блуждающий взгляд, смысл слов, обращенных к Софье Андреевне, доходит как далёкий шум. Потерявшая всё — титул, имение, похоронившая столько детей, как она произносит их имена: «Николя, Натали, Ольга...» Любовно перебирает, любуется звучанием. Когда она рассказывает про свадебное величание, о том, что было смято и изломано, с самого начала отравлено  животной, чувственной, жестокой страстью Толстого, становится странно. Как будто вывернули наизнанку душу. После диалога, где наконец разрешается её бесконечное страдание, Талызина стоит такая молодая, стройная в гаснущем свете юпитеров, чистая, как звон отвязанного наконец колокольчика.

Спектакль состоит из двух частей, хотя антракта нет. Первая откровенно фарсовая, приводящая на память хармсовский «Случай с Толстым». Ермил, страдающий неизвестным недугом, Толстой на деревянной лошадке, с вполне настоящей саблей в руке, гоняется по сцене за игриво повизгивающей Софьей Андреевной. А после молодецки выпаивает водкой очаровательную лошадку с соломенным хвостом. Сама Софья Андреевна, укачивающая куклу и проявляющая нездоровый интерес к фотографии. В этом хаосе какой-то англичанин, девка в красном сарафане, которую Толстой тут же на сцене и заваливает. А девка эта что-то вроде невесты Ермилу, а Ермил — внебрачный сын Толстого и вовсе не болен, а просто интриган; и во всём чувствуется какая-то дурная ин-фернальность. При вступлении на сцену Черткова, вероятно, следовало бы сказать: «Запахло серой», — столь неожиданно его появление из-за вешалки.

Можно сказать, что первое действие актёры проиграли Коковкину и Морозову. Надо думать, задник, изображавший некую батальную сцену (скорее всего, из «Войны и мира»), должен был наглядно иллюстрировать происходившую борьбу. Но и у Наполеона, как известно, было своё Ватерлоо: второе действие осталось за актёрами.

В этой семейной, человеческой драме уже не важно, что он — писатель Лев Толстой, а она — Софья Андреевна (едва ли это важно вообще). Есть он и она. Есть противоречие между идеалом и действительностью, которое разрешается только чьей-нибудь смертью. Много сцен, истерик, но всё как-то безнадёжно. Софья Андреевна покричала, сказала страшную правду, ставшую банальностью от бесконечных повторов, и тут же спокойно, почти равнодушно, ничего не понимающему Тапселю: «Что, интересно? Привыкай». Она, только что страдавшая почти физически от дикой душевной боли, длящейся столько лет. А он, такой лёгкий, почти невесомый, с белой бородой, забавный, старый малый. По-детски шаловливый, по-мальчишески жестокий. Без комплексов, без рефлексии, на секунду присесть, как наказанному пострелу, и лететь дальше пушинкой на ветру. Почти сумасшедший, почти мудрый.

В пьесе много цитат самого Льва Толстого, это придаёт вес. Дурову удаётся произносить текст, балансирующий на грани банальности, без пафоса или надрыва, с мягким юмором, не используя привычных фирменных дуровских интонаций. Внутри роли актёр замечательно свободен. Обильный грим, борода, усы, длинные волосы делают его почти неузнаваемым.

Дуров, действительно, похож на Толстого. Дуров не играет Льва Толстого, скорее, в Льва Толстого играет. Изящно, тонко, не пытаясь убедить в правдивости, но давая нечто большее, чем простая достоверность. Эпилог спектакля несложно сделать банальным до неприличия. Но всё искупает интонация, подкупающее простодушие, без морали и сентиментальности.

«Но ты приди, Соня, я хочу тебя видеть». Вот и развязка спектакля на двоих, его признание, мирящее с собой, с остальными, с жизнью. Так просто: «Ты постарайся прийти, Соня».

Пьесы пишутся для того, чтобы их играли. С особой отчётливостью понимаешь, что так оно и есть на спектакле «Миссис Лев». Нехитрые сюжетные ходы, простой язык. Всё оживает и преображается, как только появляется возможность этот текст произнести. Некоторые режиссёрские находки на редкость неоригинальны. Куклы в руках несчастных женщин, призванные символизировать нерождённых или умерших детей, воплощающие сур-рогатность их жизни, встречаются так часто, что не можешь вспомнить, где точно в последний раз видел. Странные, потусторонние замашки Черткова (из-за фамилии, что ли?), смахивающего на Коровь-ева и Воланда одновременно, ничем не оправданы. Кажется, вот-вот мелькнёт в глазу разбитый монокль. Это не соратник, не враг, а просто прощелыга, сбежавший из тюрьмы во фраке и цилиндре. Есть что-то опереточное в манере его поведения, что-то шулерское.

Почему Ермил-то дебиловат? Оттого, что выродок, или оттого, что жизнь обидела, а если это наигранное, то зачем? Тайная месть? Граф Монте-Кристо?

Таких вопросов за спектакль возникает не один и не два. Все что-то изображают, подчёркивая условность происходящего, шумят, прыгают, мешают. Или наоборот — на этом фоне всё, что делают Дуров и Талызина, выглядит так живо, искренне и трогательно. Спектакль, обозначенный как трагикомедия, становится трагифарсом. В игре Дурова и Валентины Талызиной есть что-то большее, чем простая мелодрама. Что-то, от чего смеяться не хочется.

Ольга Андрейкина

>> Возврат в раздел Рецензии на LevDurov.Ru.