Лев Дуров. Грешные записки. -М.: Алгоритм» 1999, 288 с,

РАССКАЗЫВАЮТ, что Булат Окуджава, который всегда был очень скромным человеком, первые свои выступления предварял извинениями перед собравшимися; мол, простите, если что не так, петь-то я не умею... Это продолжалось до тех пор, пока на одном концерте из зала не крикнули: чего ж вышел, если не умеешь...

Лев Дуров - человек не менее скромный, потому и записки свои назвал «грешными». Писать, говорит, не умею, не писатель я, актер... Действительно, актер, причем неисправимый: книжку собственную и ту начал, загримировавшись под древнерусского книжника: «...не зазрите моему окаянству... писал бо не ангел Божий...»

За далеко не ангельские проделки его еще в детстве прозвали Артистом. На одной из фотографий во вклейке запечатлены три «другана» (самый низенький в центре — Седой он же Швейк, он же Артист). Один из них прищурился, другой ухмыльнулся - да тут все написано: и как кошек на помойке ловили, и как дрались двор на двор, улица на улицу... Букеровский лауреат Андрей Сергеев в "Omnibus"е описал послевоенную жизнь московских хулиганов смачно, но все же со стороны — глазами интеллигентного мальчика-нумизмата. Дуров о своём военном, детстве рассказал так, будто вместе с Пасявой и Вовкой-соплей до сих пор не слез с одной из лефортовских крыш. Вряд ли в их активном словаре были такие слова, как «нумизмат», а всякие «цир-лих-манирлих^ и «будьте любезны» в лексикон уж точно не входили. Владимир Качан в дружеском послесловии к книге пишет, что актерские финты Дурова родом из Лефортова, из его почти блатного детства. Оттуда же, наверное, и раскованная, ироничная, абсолютно лишенная претензии на значительность манера его письма-разговора. Смешное у него смешно, а грустное и впрямь грустно. О бог весть каких давних своих вояжах он вспоминает так, словно только что сошел с поезда: «В Белозерске в какой-то столовке подали нам рагу: это такие макаро' пы в большой палец толщиной серого цвета и, как будто ворона над тарелкой пролетела, это самое рагу». Когда Дуров цитирует старые газетные рецензии на фильмы и спектакли, то достигает совсем не того эффекта, на который рассчитывал: на фоне его собственного текста диким кажется шаблонный язык, каким писались в те годы даже хвалебные отзывы.

Дуров знает множество «актерских баек», и сам оказывается героем доброй их половины. Он одалживает Хрущеву пятерку на мороженое, мочится в писсуар Клима Ворошилова и угощается конфетками от дедушки Хо. Он делится своими соображениями о драматургии Шукшина и о том, почему Яго — главный персонаж «Отелло». Он открывает страшную тайну: оказывается, в «Семнадцати мгновениях весны» им сыгран не просто провокатор Клаус, а несостоявшийся писатель, решивший отомстить человечеству. Но жанр «записок» чрезвычайно свободный, и чем ближе к финалу, тем дальше заводит актера речь: поговорили и о современной экономике, и о том, какие козлы будки телефонные на улицах крушат, даже о гомосексуализме - боится артист, что, если все займутся однополой любовью, «земной шар превратится в пустыню: ау-у-у!..»

Размышляя «о времени и о себе», Дуров, между прочим, замечает, насколько интереснее ему всегда было играть отрицательных героев, раскованных в словах и поступках, нежели положительных, коих он очень метко сравнивает с деревьями, превращенными в телеграфные столбы. Парадокс, но, прочтя «Грешные записки», ловишь себя на том, что знакомиться с Дуровым-хулиганом, Дуровым-двоечником, Дуровым-озорником, наконец, с его альтер-эго «трагическим клоуном» гораздо увлекательнее, чем с ним же в роли борца за общественную нравственность и верную дружбу. Впрочем, это сугубо субъективное мнение рецензента, которому еще только предстоит вступить в тот возраст, в котором пишут воспоминания. Ведь когда Седой становится чуть-чуть седым, он и на мир начинает смотреть чуть-чуть иначе.