ЛЕВ ДУРОВ: «Я НИКОГДА НЕ ХОЧУ СПАТЬ. И НИКОГДА НЕ ХОЧУ ЕСТЬ»
23 декабря Льву Константиновичу Дурову исполняется 75 лет
ЛЕВ ДУРОВ: «Я НИКОГДА НЕ ХОЧУ СПАТЬ. И НИКОГДА НЕ ХОЧУ ЕСТЬ»
Шла вторая половина шестидесятых. «Правда» опубликовала статью своего главного редактора, секретаря ЦК КПСС академика Румянцева «Ленин и работа с интеллигенцией», из которой явно следовало, что в области идеологии и духовной жизни общества снова наступает оттепель.
В воздухе запахло весной. Одной из самых ярких театральных работ той поры стали эфросовские «Три сестры» на Малой Бронной. Это был непривычный, нетрадиционный, новый, резкий, жесткий Чехов. Кажется, «Литературная газета» написала тогда, что после создания пьесы прошло более шестидесяти лет. За это время мир пережил Гернику, Освенцим, две мировые войны, общечеловеческие, планетарные трагедии. Мир в корне изменился. Стало другим и искусство. Оно не может не реагировать на произошедшие изменения, не отражать их. Вот и Чехов теперь другой, заключал автор.
Дуров тогда помогал Эфросу в режиссерской работе над «Тремя сестрами» и играл роль Чебутыкина. Играл гротескно, шутовски. В этом шутовстве читались трагизм и безысходность.
Вскоре произошли события в Чехословакии, которые отозвались и у нас. Театральный бум не схлынул, однако дышать стало заметно труднее. Дурову же, как художнику и человеку с обнаженным нервом, обостренным чувством справедливости, было особенно непросто. Помню, с каким трудом пробивались к зрителю поставленные и сыгранные им спектакли молодого драматурга из Сибири Варфоломеева «Занавески» и «Обвинительное заключение» Нодара Думбадзе.
Дуров в классике тоже искал. И бился. «Отелло» (с Гафтом в заглавной роли), «Женитьба», «Лес». Но эти работы – уже второй половины семидесятых.
Всю жизнь его роковым, нелепейшим образом преследовали тяжелые, тяжелейшие травмы, раны, увечья. Видимо, это была плата за самоотдачу и жертвенность в работе.
В ту пору он еще не был автомобилистом, и не раз после спектакля я отвозил его домой на Фрунзенскую. Тогда же я написал эти стихи:
Что эта жизнь его ботфортова
Ужели вправду из Лефортово?
И разве скажешь, что сфартило,
Коль так вертело и крутило?
А, может, так оно и надо,
Хотя б за цену Рафинада?
(его роль в фильме «Вся королевская рать» по одноименному роману Роберта П.Уоррена - прим. В.Л.)
Что танки по нему ходили,
Что в рот снарядом угодили,
Что с вертолета уронили,
Что позвоночник заменили,
Что стрял в зубах у крокодила,
Что раз поджег один м…ла
В расплавленном тонул он воске,
Насиловали эскимоски
И рухнул мост непонарошке,
Любой другой – лишь рожки-ножки.
А раз на голову статуя,
Казалось – всё, так нет же - …
А сколько раз актера Леву
До кровохарканья, до блеву
Приснись любому каскадеру
Такой удел – ну, дал бы деру.
А зритель нынче одаренный,
А зритель нынче одуренный!
Конечно, он – актер прекрасный,
И человек, все это – ясно.
Конечно, - чистая монета.
И все же главное не это.
А удивительно до колик,
Что он отнюдь не алкоголик.
И что он, этот театра лидер
Ну, ни насколечку не пидер.
Что не склонить его на членство,
Чем озабочено главенство.
Кто животом на амбразуру?
С кого пример? С того и шкуру.
Сказать, с кого? С того, кто – веха!
Про то не раз нам пела Пьеха:
Это с Дурова, ага! Это с Дурова, ого!
Это очень, очень хорошо!
О, ты, товарищ одночленный,
Всегда во всем неутоленный,
За силу эту! За любовь!
Чтоб бить как прежде, да не в бровь!
Их аргументы будут вески.
И будут шквалы «Занавески»
Трепать и рвать до окон черных.
Но ты же из огнеупорных!
Мала броня у Малой Бронной
Но вкруговую оборонной.
И есть Лев Дуров, куда ж деться
Планете, сцене? – всем вертеться.
И полыхают сотен лики,
Вот гонорар его великий!..
И благодарны все дурдому
И не хотят идти к другому.
С утра – Мосфильм, потом – Одесса,
А ночью вновь проблемы «Леса».
Назавтра - Рим или Колумбия
«Тарара-бумбия,
Сижу на тумбе я»
(рефрен его Чебутыкина – прим. В.Л.).
Так вынь из задницы гвоздочек,
Присядь на тумбе на денечек.
А также протянуть мне нить бы,
Что лучше нет его «Женитьбы».
...Мы сидим в его гримуборной театра-школы современной пьесы после окончания «Чайки» (в драматургии Бориса Акунина). «Чайки» со всеми чеховскими героями, однако на Чехова не претендующей и не посягающей. Просто веселая, остроумная комедия на чеховскую тему. Зал хохочет, порой надрывно.
Ну, вот себе сидим. Дуров – в трусах. Дуров не дышит тяжело, не стирает со лба и тела пот и не клюет носом (см. заголовок). Собеседника выслушивает внимательно, отвечает вдумчиво и охотно.
- А что, Лев Константинович, вот и думается мне, что Антон Павлович вовсе не осерчал бы, увидев такую вашу «Чайку».
- Никак не осерчал бы. Да мы и не позволили б себе посягнуть на его светлое имя. Более того, я думаю, что он и посмеялся бы с нами вместе.
- Если так, то давайте вернемся к тем – эфросовским «Трем сестрам» шестидесятых годов. Может быть, вы скажете, что и там против замысла и идеи Антона Павловича ничего не было? Это же была вещь жестокая.
- Жестокая, говорите.? Тогда скажите мне, кто, по вашему мнению, самый жестокий писатель? ... Ну, нет… Какой Маркес? Какой Достоевский? У них не жестокость, нет. У них... как бы это сказать... театральная вздернутость. Самый жестокий писатель – это Чехов Антон Павлович.
- Да Бог с вами, Лев Константинович! Что вы такое говорите?!
- Именно. Ванька Жуков – автор не дает ребенку никакого шанса. Рассказ «Спать хочется» - еще страшнее, эта несчастная девочка убивает младенца в колыбели. «Ионыч» - полная безысходность. Та же безысходность и в его пьесах. Новый вишневый сад никогда не вырастет. В «Трех сестрах»: Ольга навсегда останется старой девой, у Маши жизнь с мужем разрушена. Тузенбах убит, и Ирина уже никогда не выйдет замуж. Полк уходит и навсегда. Соленый сопьется...
- Сопьется скорее всего и ваш Чебутыкин. А Москвы сестрам никогда не видать.
- Никогда. И это все – Антон Павлович. Вот и получается, что мы сделали подлинно чеховский спектакль.
- Но вы же не будете утверждать, что Чехов несет в себе, собой разрушительное начало?
- Нет, конечно. Хотя сейчас такие подходы к Чехову, такие трактовки его вещей популярны и зачастую пользуются успехом. Искусство не может, не должно способствовать разрушению. Жестокий Чехов тем не менее несет доброе начало, он очищает.
Антон Павлович был тонким, добрым и ранимым человеком. Глубоко сострадающим и сопереживающим. Только если у Василия Макаровича от душевных мук желваки надувались, то у Чехова – нет. Никаких внешних проявлений. Но страдал он не меньше. Отсюда и чахотка, и ранняя смерть.
Есть режиссеры, которые трактуют и используют Чехова даже для утверждения националистических идей. Я никогда с этим не соглашусь и никогда не буду работать с такими режиссерами. Искусство – лечит. И возвышает.
- После 11 сентября мир стал еще более жесток. Примерно через месяц после тех трагических событий я, будучи в Сединенных Штатах, беседовал с сенатором от штата Орегон Гордоном Смитом и сказал: «Думаю, что у проблемы борьбы с терроризмом нет ни военного, ни политического решения. Что решение – в поиске подходов и особого языка с ЭТИМИ людьми». Сенатор же сказал: «Два дня назад именно об этом я разговаривал с Колином Пауэллом. Мы будем оказывать гуманитарную помощь Афганистану. Именно так мы в свое время нейтрализовали террористов Кадаффи, наделавших немало бед в Европе». Вот и все.
- Это, конечно, не решение. Такая же безысходность долгое время была и в Чечне. Нужен, нужен поиск языка. Мир становится все более жесток. Но телевидение словно ничего этого не замечает и ничто не пытается изменить даже в самом себе, в своей работе. Культ насилия и жестокости.
- А буйствующие футбольные фанатики. Как быть с этими людьми, среди которых не только юнцы? Вы пытались с ними разговаривать? Ведь и с ними нужно искать язык.
- Пытался и не раз, я же нередко бываю на играх. Но эти ребята, узнав меня, улыбаются и начинают уверять в самой своей доброжелательности ко всем соперникам и всему человечеству. Их не футбол интересует. И ими легко управлять, приемы достаточно хорошо известны. Причем у нас ситуация еще не столь страшна, как на западе, где крушат не только сидения на трибунах. Как-то видел английский фильм про фанов, это страшно, это беда. Боюсь, что она докатится и до нас. Мой внук – спартаковский болельщик, мне страшно отпускать его на стадион.
- А чей вы болельщик?
- Всю жизнь болею только за «Динамо», с конца сороковых годов.
- Помните игру «Арсенала» против «Динамо» в Москве в ноябре пятьдесят четвертого?
- А как же, был я на той игре.
- Я тоже. Родители, чтоб я не сбежал на футбол, спрятали от меня все теплые вещи. Но я все равно сбежал – налегке. В результате ангина, тяжелый ревмокардит.
- У меня на футбол память хорошая. Как-то стал с покойным Бесковым в игру такую играть: задавать ему вопросы по истории футбола. Да и завалил я бедного Константина Ивановича. Спрашиваю: в каком матче Бесков забил пять мячей?
Он отвечает: ни в каком, такого не было. Я говорю: в игре с «Кардиффом» в том знаменитом турне в сорок пятом году. Он вспомнил: да, было такое. Когда, спрашиваю, не согласившись с решением судьи о назначении углового, вы отправили мяч на трибуны, после чего судья что-то сказал вам на ухо, а вы что-то ответили ему? С какой командой вы встречались, и кто был тот судья?.. Весь дальнейший сюжет полувековой давности изложил я Бескову и окончательно сбил его с толку.
Но вообще-то я не только болельщик. Я был и неплохой игрок, причем много играл в одной команде с Колей Озеровым. Он был не только блестящий теннисист, но еще и очень приличный футболист, выступал за первую клубную «Спартака». А со мной он играл за МХАТ. Я в ту пору учился в училище художественного театра и с полным на то правом играл за его команду в первенстве Москвы среди коллективов работников искусств. Это был настоящий, я бы сказал, профессиональный, жесткий футбол. Вот, глядите, и колено от того футбола – все в рубцах. Сколько раз приходилось его собирать.
- Если б только одно колено. Сколько переломов набралось в вашей коллекции?
- Доподлинно установлено: двадцать три. Один только позвоночник ломал дважды. В первый раз с лошади на скаку, а второй - на репетиции в театре летел более чем с трехметровой высоты на сцену, не успел сгруппироваться.
- Владимир Качан пишет про вас, что человек, сидящий рядом с вашим водительским креслом, будет в конце поездки чувствовать себя каскадером, которому в этот раз здорово повезло. «На машине своей он периодически стукается, а через месяц эксплуатации она становится похожей на грязную мыльницу, в которую ненароком попала авиабомба». Не преувеличивает?
- Да нет, пожалуй. Раз пять или шесть я был уже ТАМ.
- Ну, коли в конце концов вы ЗДЕСЬ, то расскажите про самый невероятный эпизод.
- Самый невероятный? Хорошо, получите. В проезде Художественного театра я сталкиваюсь в лобовую с пьяным таксистом. Вылетаю через лобовое стекло, совершаю полет над «Волгой» и приземляюсь аккурат перед... Гафтом, оказавшимся там совершенно случайно.
- Как вам ездится в настоящее время?
- Уже никак. Я начал замечать, что постепенно теряю периферийное зрение.
Прошел диагностику и консультацию в институте Федорова. Оказалось, что радикально помочь мне уже нельзя. Значит, я стал опасен для пешеходов...
- Вернее еще более опасен.
- Ну, да. В общем, я перестал водить машину.
- По-своему, это даже хорошо, ведь вы нам так нужны.
- Это же однажды сказал остановивший меня автоинспектор.
- Как вы живете? Про режим дня и питания спрашивать вас глупо. Когда учите роли? Легко ли?
- Да ночью учу. Память с годами, конечно, ослабевает. Зато я никогда не хочу спать. Сплю, конечно, потому что нужно. Но не больше шести часов. И никогда не хочу есть. Могу спокойно ничего не брать в рот трое суток.
- Утешает лишь то, что большие русские актеры живут долго: Остужев, Кторов, Ильинский, Царев. Анненков – тот не только жил, но играл до ста лет.
- По-разному бывает. Есть и другие примеры: Хмелев, Добронравов, Москвин. Наконец, Андрюша Миронов.
…Мы стали прощаться. Дурова ждала ночь за чтением роли.
ИЗ ИСТОРИЙ, РАССКАЗАННЫХ ЛЬВОМ ДУРОВЫМ В ДАВНЮЮ ПОРУ
Эпизод случился, кажется, на Фрунзенской набережной поздним вечером, вскоре после того, как Дуров начал свою непростую жизнь за рулем. Он грубо подрезал таксиста, тот увернулся и прижал дуровского жигуленка к тротуару. Видимо, свидетелем происшедшего стал еще один водитель такси - во всяком случае, в драке, кроме всенародного артиста (а помахаться он был всегда горазд), участвовали еще не менее двух водителей. В какой-то момент лицо Льва Константиновича попало в свет автомобильной фары, и тогда один из водителей закричал: «Братцы, кого ж мы бьём-то! Ведь мы Дурова бьём!». Драка мгновенно прекратилась, водители обступили грешника и заохали: «Лева, ну, что же ты делаешь! Ладно – мы, но ты себя так погубишь! Прости нас, засранцев!». Он стал объяснять им, что и сотни километров пока не наездил, потому как лишь только-только получил права. Но они долго не могли успокоиться, все продолжали извиняться. В конце концов, пожали друг другу руки и разъехались.
(Примечание: слово «засранцев» мой компьютер подчеркнул красной змейкой. Видимо, он знает, как это слово писать правильно. Я – не знаю. Буду учиться).
ххх
Однажды Дуров увидел инспектора ГАИ, который что-то строго выговаривал провинившемуся водителю. Дуров замедлил ход, подъехал поближе, слегка притормозил и в открытое окошко бросил известную строчку из раннего Окуджавы: «За что вы Ваньку-то Морозова?». На ближайшем светофоре тот парень остановился рядом с машиной Льва Константиновича и обратился к нему: «Товарищ Дуров, а откуда вы знаете, что я Иван Морозов?». Оказывается, инспектор, увидев, что за нарушителя вступился сам Дуров, тут же его отпустил.
ххх
Дуров очень дружил с Никулиным, к тому же Юрий Владимирович жил рядом с театром на Малой Бронной. Как-то на машине Никулина они приехали в один из московских таксопарков, где им предстояла съемка эпизода художественного фильма. После того, как въехав на территорию, они остановились и вышли из машины, в нее сел какой-то парень и укатил. К вечеру, закончив работу, артисты вышли во двор, где их уже ждала своя машина. Попрощавшись с начальством парка и работниками, вышедшими проводить любимых артистов, те сели в машину и тронулись в обратный путь. Вскоре Никулин сказал Дурову: «У меня такое ощущение, что это не моя машина, всё другое – и звук, и даже запах …». Оба вышли из машины, и, открыв капот, стали ее осматривать. «Они всё заменили на новое, - шептал Никулин. - Все, что только можно. Даже колеса»
Вот что такое всенародная любовь.
У Никулина, кстати, была «Волга» модели хэтч-бэк, то есть фургон, с пятой – задней дверью.
Как-то в его машину набилось человек десять, а может, и все двенадцать. Никулин включил двигатель, но машина не сдвинулась с места – под колесами было скользко, а тяжелый вес все равно не помог. Вдруг из темноты появился автоинспектор, который строго произнес: «Если только тронешься, отдашь права». Никулин полез обеими руками крест-на-крест – в карманы пиджака, откуда веерами извлек две колоды водительских документов: «На, тебе какие?». – «Ох, извините, Юрий Владимирович, - засмеялся инспектор. - Сейчас поедете». Он позвал по рации подкрепление. Уперлись. Толкнули. Поехали.
ххх
Дуров вообще человек с резким характером, никогда не кривит душой, не подстраивается. Но особенно болезненно воспринимает наглость, хамство и никогда не молчит. Однажды в электричке группа молодых людей на полную громкость включила магнитолу, которая издавала душераздирающие звуки. Дуров попросил их выключить магнитолу.
Те не отреагировали. Он попросил еще раз. Снова никакой реакции не последовало. Он встал, подошел, вырвал магнитолу и швырнул ее об пол. Музыка прекратилась. Что было потом, я не знаю, не спросил.
ххх
Хотя Вячеслав Тихонов большой, настоящий актер и в «Семнадцати мгновениях весны» он сыграл блистательно, Дурову все ж хотелось, чтобы Штирлиц был несколько иной, чтоб его временами посещали неуверенность, сомнения. И это свое желание он не скрывал ни от самого Тихонова, ни от режиссера Татьяны Лиозновой.
Но услышан Дуров не был.
Вадим Лейбовский: к юбилею всенародного артиста
