Этот год для Льва Дурова - юбилейный. Многие на рубеже круглых дат пытаются подвести итог своей жизни. Не избежал этого и Дуров. И хотя актер считает, что «садиться за мемуары - это ставить себе памятник еще при жизни», сегодня он настроен на весьма философский лад

Лев Константинович, в вашей актерской галерее существует множество различных портретов. Кто-то из великих сказал: чтобы сыграть роль, надо перейти некую запретную границу. Дуров-актер переходил эту черту?

 - Думаю, это неточная формулировка. Что такое вдохновение? Это радость от возможности сделать, сыграть. Поэтому в искусстве никакую грань не стоит переступать, надо просто радоваться полученной возможности, предвкушать. Когда граница искусства кончается, начинается что-то другое. Этот момент опасный. Расскажу одну поучительную историю. В Центральном детском театре мы вместе с Иваном Дмитриевичем Вороновым репетировали «Бориса Годунова», он играл Бориса, а я царевича Федора. Борис умирает и дает наставление сыну. Царь Борис достаточно опытный политик, он понимает, что его наставление ребенку - это ерунда. Да и Пушкин не тот драматург, чтобы писать наставления взрослого ребенку. Значит, эта сцена напитана каким-то другим смыслом. Мы никак не могли найти это другое. И я предложил Воронову сыграть вчистую. «Иван Дмитриевич, давайте вы нафантазируете, что вы умираете, а я нафантазирую, что умирает мой папа». Он согласился. На следующий день мы предложили Эфросу посмотреть то, что мы придумали. Иван Дмитриевич мне сказал: «Ты выйди за дверь и сосчитай до десяти, тогда вбегай». Я вбежал и бросился к нему в колени, стал теребить его лицо. Он начал говорить свой монолог. Вдруг у него стал заплетаться язык. Я смотрю: его лицо стало чернеть. На губах появилась пена, и он упал замертво. Эфрос стал орать. «Разве это искусство?!» Стал обвинять меня, что это я придумал. Вызвали «неотложку», я кричал: «У кого есть что-нибудь от смерти?!» Немного погодя Воронов пришел в себя. Вот тогда мы с Иваном Дмитриевичем поняли не просто актерские, но и человеческие возможности. Если ты по-настоящему во что-то уверовал - ты способен воспроизвести все, и это может привести к такому неожиданному концу. Но это не есть искусство. Вообще параметры искусства для каждого индивидуальны. Один покупает «лебедей» на рынке, вешает дома и говорит: «Вот красотища!», а мы с вами смотрим на это как на апофеоз мещанства.

- На рубеже круглых дат люди обычно задумываются, правильно ли они поступали в каких-то случаях. Вам в голову приходят подобные мысли?

 - Многие великие, не мне чета, задавали эти вопросы себе, людям ответить никто так и не смог. Толстой говорил, что он очень боялся, что Соня (когда она болела) умрет, не испытав страданий. Слава Богу, она выжила. Но вы представляете, какая жестокая фраза! Это по поводу жены, которая отдала жизнь на заклание гению. Она переписывала его рукописи, 16 раз рожала... Вы понимаете, к чему я это говорю: мы ничего не можем исправить, ни-че-го! Мы не можем избежать греха. И духовной высоты тоже избежать не можем. Я думаю, что Бог нас в этом смысле забросил, мы в этом отношении люди запрограммированные, исправить что-то нам не дано. Достоевский сказал: «Еще неизвестно, для чего человек появился на свет. Для безоблачного счастья или для страданий». Посмотрите, что случилось: Адам и Ева были изгнаны из рая за то, что они яблочко, которое им змей подсунул, откусили. Чей череп лежит под распятием Христа и капли крови Христовы на чей череп капают? На череп Адама. Значит, Христос как бы искупает его вину. А раз он искупает вину, значит, он благословляет на этот грех? Раз он искупает грех, значит говорит: «Ребята, давайте дальше грешите, плодитесь, размножайтесь ...» Ну а как?.. Знаете, когда меня убеждают, что однополая любовь- это гораздо выше, чем обычная нормальная, думаю, что это неправда... Думаю, в этом гораздо больше греховности... Ведь нас, сексуальное большинство, Христос за яблочко реабилитировал, а их? - Что для вас в таком случае свобода? - Однажды Гена Шпаликов шуточно сформулировал момент свободы: «С утра стакан водки, и свободен». От всего свободен. От державы, от детей, от жены, от работы... Хорошая формулировка? Хорошая... Но жить по ней могут немногие. Мы можем вмешаться в свою судьбу. Можем, но толку никакого. Поправить ничего нельзя. Я думаю, это природой запланировано: и грех, и прогресс, и аристократы, и интеллигентные люди, и художники, и убийцы...

 - Лев Константинович, ваш последний фильм «Луной был полон сад»... неоднозначно принят критикой. Как вы на это реагируете?

 - Перед Московским кинофестивалем я прочитал такую статейку: «Не понятно, почему картину взяли на фестиваль. Любовный треугольник - подумаешь какая свежая тема...» Я был поражен: критикам мало просто чувства, мало просто человеческих отношений, надо каких-то изощренностей, эстетства... Я с некоторых пор не подхожу к доске, где висят рецензии, я уже все знаю, кто что напишет, по какому поводу и почему. Это не цинизм, это правда. Вот сейчас в театре поставил «Эзопа». И те же самые рецензии. Неважно, что зал неистово орет в конце спектакля, неважно, что нас не отпускают и трижды заставляют на бис исполнить последнюю сцену... Я знаю: для того чтобы критики сейчас стали петь дифирамбы, мои актеры должны вылезти из бассейна голыми, должны стоять (это несмотря на Древнюю Грецию) тренажеры, герои должны говорить текст и в то же время крутить на тренажерах педали... Тогда они сказали бы: «Вот это режиссура! Вот Дуров молодец! Братцы! Идите смотреть спектакль, там голые бабы...» Не будет вам, ребята-критики, тренажеров. И в Шекспире у меня герои не выйдут в немецких касках. В Шекспире выйдут в костюмах эпохи. Я себе не изменю!

- И все-таки что для вас как для актера и человека работа в картине «Луной был полон сад»?

 - Во-первых, сняться у такого режиссера, как Мельников, на старости лет очень хорошо. Получить такую роль в моем возрасте и при сегодняшнем состоянии кино - это тоже здорово. Иметь таких потрясающих партнеров - Николая Волкова, Зину Шарко - просто замечательно. Это первое. А во-вторых, эта роль словно для меня написана. Тут я как бы подытоживаю и свои дела. Мне свойственны эти взрывы моего героя. Кто-то даже сказал, что он такой же стервозный на экране, как я в жизни.

- Звездный период Театра на Малой Бронной приходился на времена Анатолия Эфроса. А как сейчас живет ваш театр?

 - Тяжело. Нет художественного руководителя. Мы несколько раз обжигались. Тут уже не наша вина, как говорится, а наша беда. Мы каждого, кто приходил, очень поддерживали. А они нас по очереди подводили. Я говорил откровенно Володе Портнову: «Ты просто дезертир. Ты понял, что не знаешь, как ставить «Короля Лира» и просто сбежал. Вместо того чтобы сказать: «Извините, ребята, не получается». Женя Лазарев про себя придумал какую-то невероятную историю, какую-то жалобу на него из театра. Потом выяснилось, что ничего подобного не было, и он тоже просто сбежал... Меня труппа трижды просила занять место художественного руководителя. Простите, но у меня нет на это таланта. Я никогда в этот омут не пойду, потому что нужно определенное дарование: сочетание художественного видения с деспотизмом. Ведь художественный руководитель - это художественный диктатор. Я могу поставить спектакль, но не могу предъявить художественную программу на 5 лет. Когда уходит гениальный лидер, театр становится другим, живет по инерции. Он, конечно, меняется, живет... Мы работаем, играем и ставим. Мы просто живем.

 - Лев Константинович, сейчас, когда большая часть жизни пройдена и переосмыслена вами, не хотелось бы вернуть все заново, начать жизнь по-другому?

 - Нет. Во-первых, это абсурд. А во-вторых, знаете, когда один фотограф принес Анне Маньяни на утверждение фотопортрет, она посмотрела, потом взяла его в руки, разорвала, бросила и сказала: «Мерзавец, где мои морщины? Я угрохала на них 55 лет». Если я буду думать о том, как бы прожил жизнь иначе, то значит, я зря угрохал 70 лет!