Лев Константинович Дуров — целая эпоха нашего отечественного кинематографа. К этому определению трудно что-то добавить. Можно, конечно, перечислить роли, но это займет слишком много времени. Да и у каждого читателя есть свой любимый герой, которого когда-то сыграл в кино или театре Лев Константинович. Де Тревиль из «Трех мушкетеров», Клаус из «Семнадцати мгновений», кум из «Беспредела»…
Когда беседуешь с эпохой, нет ничего удивительного в том, что испытываешь волнение. Видя это, Лев Константинович пришел мне на помощь:
— Скажите, как называется ваше издание и какие темы вас интересуют?

— «Ваш шанс». А интересует многое: отношение к вере, чудеса, которые происходили в вашей жизни, какие-то поворотные моменты, ну и если вы сталкивались с такими явлениями, как переселение душ, реинкарнация… Как вы актером стали, тоже очень интересно.

Немного из биографии

— В моей родословной — кавалер-девица Надежда Дурова, цирковая династия Дуровых и даже генерал-губернатор, известный только тем, что у самого Пушкина в карты пять тысяч рублей выиграл.

Родители никакого отношения к искусству не имели. Отец работал «мирным» взрывником: пробивал туннели в горах, взрывал пни, когда землю расчищали под пашню. В школе я был двоечником, драчуном, несколько раз меня исключали. Отец никогда не ругал меня за это. Он мог только не разговаривать со мной несколько дней. Это было самым страшным наказанием для меня. А мама была научным сотрудником военно-исторического архива. Так что актером я стал не с рождения. Все школьные годы я провел на голубятне. К школе питал патологическое чувство. Надо сказать, что мы относились с огромной «нежностью» друг к другу — я и школа. Видимо, поэтому аттестат у меня был соответственный. Вот я и подался в актеры. Да и прозаниматься уже успел три года в драмкружке в Доме пионеров, поэтому пошел в Школу-студию при МХАТе. Если бы провалился, то, признаюсь, не резал бы вены, а пошел на завод. Но я поступил. А в кино попал так же, как и все. На нашем курсе был уже популярный киноактер Леня Харитонов. Правда, у нас отпускать студентов в кино не любили, но Лене повезло — он снимался вместе со своими учителями. А я впервые снялся, когда уже работал в Центральном детском театре. Моя первая картина называлась «Доброе утро», и после нее мне стали предлагать роли всяких помощников комбайнеров или экскаваторщиков. Слез я с этой «орбиты» только благодаря Михаилу Ильичу Ромму, который пригласил меня в фильм «Девять дней одного года». Приглашение передала его ассистентка, знаменитая Лика Ароновна Авербах, которая, красиво заикаясь, по-моему, для шарма, велела прийти на студию. Но Ромму я сначала не понравился — показался симпатичным, а по роли требовалось «мурло». Спас меня педагог из школы-студии Блинников, который играл директора института. Он заявил, что я и есть «мурло» и что меня на курсе только за это и держали. В «Девяти днях одного года» я сыграл кагэбэшника-перестраховщика и услышал от Ромма: «Дуров, вы теперь мой любимый артист!». Но больше нам работать не довелось. Зато меня стали снимать его ученики.

К сожалению, ни в одной эпохальной картине я так и не снялся. А как было бы интересно, например, поработать с Андреем Тарковским! Мы были в прекрасных отношениях.

«Что это такое — я не знаю»
— Судьба, поворотные моменты, шансы, которые я использовал… Я не знаю, как вы назовете то, что со мной случилось.

Как я уже говорил, к сожалению, ни в одной эпохальной картине я так и не снялся. Хотя хорошие фильмы случались — «Прощание с Матерой», например. Начинала эту работу режиссер Лариса Шепитько — и тут же погибла в автокатастрофе. Если бы я не уехал на три дня на гастроли в Красноярск, тоже оказался бы в той машине: Лариса во время съемок от себя меня не отпускала. Картину продолжил снимать муж Шепитько Элем Климов. И однажды чуть меня не утопил. В финале я должен был прыгать одетым с катера, плыть и кричать: «Матера!..». На самом деле плыть должен был каскадер, но он попробовал и отказался: вода в Селигере в ту пору уже была ледяная. Ну а я — артист, значит, обязан. И вот к огромному катеру прицепили операторский плотик для камеры, зажгли для эффекта дымовые шашки, и все озеро заволокло серыми клубами. Я прыгнул и плыву. Пиджак тут же пузырем. Пришлось его скинуть, следом — сапоги, которые стали меня ко дну тянуть. А катера, который меня должен был подобрать, все нет и нет. Оказалось, его унесло куда-то, и меня потеряли. Когда же наконец нашли, я был уже просто каменный, переохладился. Но могли бы и не найти…

А однажды во время других съемок сел на ковбойскую лошадь. На самом деле, конечно, на самую обыкновенную. А она зашла в проем между пальмой и чугунной стеной. Место очень узкое. И вдруг она сделала завал-стойку и упала на спину. Вижу, что окованная лука идет мне прямо в горло. Это все, смерть. Не помню, как оказался вдруг почему-то рядом с упавшей лошадью. Я попытался лассо с лошади сбросить. Мы побарахтались с ней. И все обошлось. Но все окружающие перепугались. Хозяин лошади так просто в джунгли убежал. Только на вторые сутки его нашли. Думал, что я погиб. А я даже не волновался. Хотя за лошадь переживал. Потом режиссер ходил на это место. Пришел и говорит: «Как хочешь, а там тебе места не было». Но я отчетливо помню, что упал и лежал рядом с лошадью, ее бок был возле меня. Я сам туда сходил. Чугунная стена и пальма — все измерил. Места там для меня не было. Потом уже в самолете прокрутил уже в полудреме все сначала, все подробности. Все повторилось. Что это такое — я не знаю. Но это было. Возможно, это как раз тот случай, про который говорят «один шанс из тысячи».

«В церкви я становлюсь лучше»

— Я вижу, что вы пытаетесь меня остановить. Наверное, вы хотите спросить меня, не думал ли я в эти моменты о боге? Да и верующий ли я?.. Да, ситуация была из разряда экстремальных. В такие моменты человек даже невольно может обратиться к богу.

Про себя могу сказать так: я крещеный. Но оригинальным не буду, если добавлю, что буквально в бога не верю. В церкви, когда слушаю службу, на меня что-то снисходит. Становлюсь лучше. Многие наши беды из-за того, что долгое время нам преподносили религию, церковь как мракобесие. Это не так. Неправильно. Церковь — некое ограничение. Она призывала к ответственности за нашу вечность. Мы бесконечны. В памяти, ну, я не знаю, в воздухе. Не исчезаем, мы все присутствуем.

Сейчас у нас в стране люди как будто снова потянулись к вере. Все чаще можно увидеть, как молодые пары венчаются в церкви. Но… Я вспоминаю один пример. Был как-то в маленьком городке во время церковного праздника. Проповедь в церкви. Огромная праздничная толпа. Красивейший, торжественный крестный ход. А вечером напротив, в Доме культуры, — дискотека. Мордобой, милиция! И старик сторож сказал: «Вот что на что променяли». И это страшно. Рядом два культовых здания. На проповеди люди плакали, слушая песнопение, в душе — высокое. В Доме культуры — недоумение, страх, поножовщина, бутылки, взвизгивающие девицы. Я не видел, чем все кончилось, но могу предположить. А люди с церковного праздника вернулись домой, думая о вечном, о том, что должны чувствовать себя виноватыми перед близкими, быть лучше, думая о вечном философском смысле. Старик сторож был прав: когда люди перестанут считать такой «обмен» лучшим, то и жизнь будет гораздо лучше.

Немного о реинкарнации, возможности воскрешения и переселении души

— Поговорив о вере, вполне уместно поговорить и о вечности души, реинкарнации и пр. Я не специалист в этой области, но случай из своей жизни рассказать могу. А классифицировать происшедшее со мной можете на свое усмотрение.

У знаменитого актера Питера Устинова в свое время вышла книжка «Моя Россия». Мне позвонили по телефону и предложили с ним встретиться. Я, правда, решил, что меня разыгрывают и послал говорящего по телефону подальше. Но когда все-таки понял, что это серьезно, извинился. Объяснил, что думал — это Ширвиндт или Никулин разыгрывают.

Встретились, сели, чуть-чуть поддали, и я спрашиваю:
— Чего тебе нужно, Питер?
— Видишь ли, канадская телекомпания будет снимать по моей книжке многосерийную картину.
— Слышал, — говорю, — но не читал.
— Подарю.
— А я при чем?
— Я, — говорит, — буду играть самого себя, Питера Устинова. А ты будешь Львом Толстым.
— Ты что, обалдел? — спрашиваю. — Какой из меня Лев Толстой? Погляди на меня получше.
— Нагляделся, — говорит. — Ты вылитый Толстой. Давай гримироваться.
Я и опомниться не успел, как гример уже взял меня в оборот. Мудрил он надо мной, мудрил, а когда закончил… нас всех разбил паралич! Меня первого. Поглядел я в зеркало: один к одному!
А гример спокойно так:
— Думаю, больше ничего не надо делать.
Я говорю:
— Братцы! Да что ж это такое? Я ведь хотел отмотаться! Куда же теперь?
И они провели опыт. Сфотографировали меня, и гример ходил с двумя фотографиями — моей и Толстого — и всех спрашивал:
— На одной фотографии не Толстой. Где не Толстой?
И все тыкали пальцем в фотографию Толстого. Хотя бы кто-нибудь ткнул в меня! Оказалось, что я чуть-чуть «толстее» Толстого.
Ну, деваться было некуда, и повезли меня сниматься в Ясную Поляну. И по дороге произошла история.
Я, конечно, при бороде. И Питер со мной. А ехали мы в «Чайке», списанной машине правительства. В той самой, которую у нас прозвали «членовоз». Выехали мы рано. Очень рано. И тут посреди дороги жутко жрать захотелось. Смотрю: слева — сельмаг, справа — пост ГАИ. И я говорю водителю:
— Притормози.
Он притормозил. А на посту — милиционер. Как увидел… Конечно, подумал, что какую-то правительственную машину пропускают, а его не предупредили. И он ссыпается по лесенке и несется к нам. А я забыл, что я — Лев Николаевич-то… Открываю дверцу и вылезаю. Господи, что тут с бедным милиционером сделалось! У него лицо судорогой свело, вот клянусь! И слова не может сказать, только:
— Ва!.. Э!..— и отмахивается как от пчел.
А я решил подыграть и говорю:
— Подожди, милейший. Граф есть хочет. В сельмаге есть что-нибудь?
Он трясется как осиновый лист и ртом воздух хватает.
— Нет! То есть — да!..
И как дунул через дорогу! Питер трясется от смеха, а я ему говорю:
— Ты молчи! Ты мой слуга из Англии.
А в сельмаге действительно и «нет» и «да»: одни сушки. И на том спасибо. Моему «слуге» понравились. Мне рассказали, что, улетая в Англию, он их целый чемодан увез. В общем, приехали мы в Ясную Поляну и все, что нужно было, отсняли. Возвращаемся в Москву. Глядим — на том самом месте, у поста, пять милиционеров стоят.
— Питер, — говорю, — это нас ждут.
Притормаживаем, я вылезаю из машины, и гаишники начинают хохотать.
— Дуров, а твой постовой на бюллетене!
— Кто это? — спрашиваю.
— Он пришел к начальству и говорит: «С ума сошли! Толстой без охраны едет! А вы — ничего, не приняли никаких мер». Начальник спрашивает: «Вася, какой Толстой?». А он: «Писатель, знать надо!». Начальник говорит: «Спокойно, Вася, сними портупею и сдай оружие…». Разоружили его на всякий случай. Позвонили домой и сказали жене: «Клава, твой — плохой, едет домой, вызывай врача». Выяснилось, что у него был нервный шок. Дали бюллетень на десять дней.

Вот так. К какой категории вы этот случай отнесете, не знаю. Но Василий, видимо, решил, что Толстой воскрес. А для меня это, наверное, и было реинкарнацией...