Следующим чеховским спектаклем Эфроса, поставленным в 1967 г. уже в Театре на Малой Бронной, будут «Три сестры», вызвавшим немало дискуссий.
Мотив одиночества и несвободы вновь был выражен настойчиво и откровенно, но вместе с тем с большей музыкальностью, с настроением ожидания и тоски. В спектакле (художник В. Дургин) возникал мир на грани реальности и распада, теряющий свои формы и очертания. Высохший сад с голыми ветвями окружал не дом, а комнату, почти входил в нее. От этой раскрытости, незащищенности создавалось впечатление жизни на сквозняке, на ветру. Дом переставал быть крепостью, поэтому споры и столкновения из-за него заранее лишались смысла.
Где-то вне сцены существовали другие, установленные формы жизни, представленные в спектакле Наташей (Л. Богданова) и Кулыгиным (А. Песелев). Оба были жизнедеятельны, энергичны, оба — хозяева по природе, стремившиеся все ввести жизнь в рамки узенького порядка, в «футляр».
Особую миссию в пьесе выполнял Соленый (С. Соколовский) — солидный господин, как видно добровольно взявший на себя задачу охраны жизненного порядка. Прозоровы и их друзья раздражали его той странной непрактичностью, которой оставались верны.
Такого порядка и его блюстителей Прозоровы принять не могли, но. не знали иного, а потому ничего не хотели, кроме одного — вырваться отсюда — «В Москву!». Они существовали в каком-то межвременье: их мир распался, остался позади, настоящее было чуждо им, будущее неясно. Театр не скрывал правды о слабых, растерянных людях, чьи мечты и речи были разительно далеки от того, как они живут. Иронически подчеркивалась наивность Вершинина (Николай Николаевич Волков, род. в 1934 г.) или быстрая и полная капитуляция дюжего, здорового Андрея (В. Смирнитский) перед его маленькой волевой женой. Но ирония шла рядом , с грустью и тревогой за этих людей с таким низким «болевым. порогом»: «Не ничтожность, а людская боль — вот, пожалуй, на что делался у нас упор. Боль — от количества почти непреодолимых , преград!».
Эта боль, страдание от жизни, неспособность примириться с ней театру в чеховских людях были дороже всего: в кроткой, терпеливой Ольге (Л. Перепелкина), в Маше (Л. Антоненко) с ее горьковатым юмором, в задумчивой, грустной Ирине (О. Яковлева), в Андрее, с какой-то печальной трезвостью наблюдавшим за своей судьбой. Время от времени эта боль прорывалась с особенной остротой: то в третьем акте, после пожара, взмолится в страстном порыве Ирина — «В Москву!»; то в сцене прощания с Вершининым глубиной отчаяния поразит Маша; то, заходясь в пьяном рыдании, взорвется в невыносимой тоске Чебутыкин (Лев Константинович Дуров, род. в 1931 г.). Подобные трагедийные вспышки молниями прорезали атмосферу спектакля.
«Три сестры» в постановке Эфроса завершили первую волну чеховских спектаклей, где новое выявилось с достаточной полнотой. Мимо этой новизны не смогут пройти режиссёры последующих спектаклей, споря с ней или продолжая её.
