Сейчас эта московская улица называется Второй Бауманской. Но в дни его детства она называлась Коровий Брод. Во дворах было много сараев — в них хранились дрова, которыми отапливалось большинство домов по этой улице. И именно за сараями происходили ожесточенные мальчишеские драки, в которых всегда был замешан этот послевоенный подросток, голубятник, «шпана», как он сам потом назовёт себя. Через много лет заслуженный артист РСФСР Лев Дуров напишет пронзительный, щемящий душу рассказ «Память детства», и я узнаю, какие сны ему снились тогда: «Издалека на меня летела громадная краюха хлеба, летела с гулом, а вокруг нее, как теперь на выставках изображают спутник вокруг Земли, летала расписная деревянная ложка...»

Еще я узнаю про то, как на реставрации знаменитого Лефортовского дворца после войны работали немецкие пленные и как Лев Дуров — потомок знаменитых русских циркачей — наливал им молоко, отрезал хлеб, который семья тюлучала по скудным карточным нормам. И, конечно, нет ничего удивительного в том, что все разнообразные и многочисленные образы, созданные актёром в театре, кино и на телевидении, роднит одно — человечность. Как многое, оказывается, определяется там, в тех далеких уже днях. Другое дело, что надо прожить достаточно долгую жизнь, чтобы это понять. Но без Его Величества Случая, разумеется, не обошлось. После одной залихватской драки к нему подошёл неожиданно какой-то парень:

— Охота была тебе драться? Приходи завтра в Дом пионеров в драмкружок.

— Че-е-во??!!!

— Чего-чего, в драмкружок, там интересно.

— Да ты что?..

Но он пришёл. И встретился с человеком, который, как он считает, определил его судьбу. Сергей Серпинский, руководитель драмкружка, был всесторонне образованным человеком — прекрасно играл на рояле, знал литературу, астрономию, высшую математику. В этого уличного мальчишку, с его молниеносной реакцией, выразительной мимикой и пластикой, живым и внимательным взглядом умных глаз, он поверил сразу и безоговорочно. Никто не верил. Вы понимаете, что это значит, когда в тебя поверят?!

В Школу-студию МХАТ, куда принимали всего двадцать два человека и где на каждое место было больше тысячи претендентов, он тоже попал сразу. Не дали даже дочитать до конца чеховского «Толстого и тонкого». А после выпускного спектакля «Егор Булычов...», где Дуров играл (роль Трубача, его в коридоре остановил какой-то человек: «Простите, пожалуйста, где мне найти Дурова?» — «Я Дуров».— «О, вас не узнать. Давайте знакомиться. Я директор Центрального детского театра Шах-Азизов. Хотите работать у нас в театре?» Конечно, он хотел! Вот вам цепь случайностей, их можно считать и закономерностью, как на это посмотреть... В Центральном детском театре он проработал девять лет, о которых всегда вспоминает, мгновенно загораясь:

— А кто играл тучку?! Ну, кто? Никто. А я играл. Сам придумал решение и сам играл. И летал на семиметравои высоте, повиснув на веревочной лестнице в гриме эффелевского бога, в фартуке, резиновых сапогах и с лейкой в руках... А молодого огурца кто играл? В программке так и было написано: «Молодой огурец — Лев Дуров».

Говорит с гордостью. Я смотрю на этого подвижного человека, пожалуй, с самой удивительной пластикой, какую я когда-либо наблюдала у актера. На моих глазах он буквально взлетал под потолок, играя Лепорелло в «Продолжении Дон Жуана» Эдварда Радзинского. Делал неожиданную гимнастическую «свечку» на руках у ошеломленного партнера или неожиданный кульбит во время танца старого актера на репетиции «Весельчаков» Саймона, где он был и главным исполнителем, и постановщиком... За каких-нибудь десять минут в перерыве на репетиции с помощью экспрессивных движений и невероятно выразительной мимики пересказал, нет, проиграл основную канву американского фильма Боба Фосса о джазе.

Но мне не хотелось бы заострять внимание только на блистательной технике этого актёра. Впрочем, предоставлю слово ему самому:

— Конечно, техника существует, она необходима, и не элементарная: хорошая дикция, умение двигаться и тому подобное. Это актерская азбука. В моем понимании владение техникой — это внутренняя подвижность, умение мгновенно менять ишхологигческие ходы, готовность в любой момент на высшие проявления. Это каждодневная мобилизация себя с утра до вечера, а, как правило, выходных у актеров не бывает. Подчинение своего настроения, а может быть, и использование его. Я думаю, что такое понятие, как вдохновение (а оно, несомненно, существует), тоже является техникой. Что же такое — вдохновение? По-моему, это радость от умения и внутренняя свобода, когда тебе подвластно течение спектакля, его ритм, его музыка, когда ты готов увидеть и принять любое движение партнера, когда ты готов к импровизации. Я привожу дословно его эмоционально насыщенную, но всегда пронизанную неотразимой логикой аргументацию. Сколько бы раз я ни видела Дурова в одной и той же роли — хотя бы штабс-капитана Снегирева в спектакле Театра на Малой Бронной по «Братьям Карамазовым» Достоевского (Дуров играет здесь уже 15 лет),— актёр всегда нов, всегда другой и всегда блистательно несет свою тему.

Тему? — спросите вы. Разве актер волен выбирать себе роль, а значит, и тему? Разве у него, исполнителя, она может быть, своя тема в искусстве? Ответ актёра абсолютно однозначен: — Мне кажется, каждый современный актер должен найти свою тему, иметь ее. Она может расширяться, видоизменяться, но она должна быть... Я пытался найти свою тему. В течение многих лет мне пришлось играть так называемых «маленьких людей»... Меня почему-то это определение всегда раздражало, в нем слышалось что-то снисходительное и сюсюкающее, по крайней мере, таким это определение мне казалось. И мне захотелось его опровергнуть. Маленький человек,.. Нет, человек не должен быть маленьким. Никто и ничто не может сделать человека маленьким. Только он сам...

Вот вы говорите о штабс-капитане Снегирёве. Когда-то в Московском Художественном театре Снегирёва играл Москвин. Говорят, что играл потрясающе. Играл высшую меру унижения и раздавленности. Конечно, я не собирался вступать в спор с великим Москвиным, просто я думал иначе, а на это я имею право. Нет, не униженность и раздавленность, а протест против унижения, вызов жизни, которая загоняет тебя в угол, которая держит твое сердце в кулаке и сжимает по своей прихоти. Смерть отнимет у него самое дорогое — ребенка. Последнюю надежду. Но Снегирёв не хочет сдаваться, не хочет смириться и крик: «Не хочу другого мальчика !» — это не только крик отчаяния, но и вызов богу. «Если ты позволяешь такое, я против тебя!». И в этом вызове — величие этого «маленького человека».

Я слушаю его и думаю: неверно наше представление о современном актёре пошло, все никчемно, а в конце концов — страшно. Потому что все это хохот, замешанный на рыдании... И так становится не по себе от всего этого заплесневелого, звдаутиненного захолустья в человеческих душах старорежимья...

Любая роль — масштабная, крошечная ли — должна поверяться индикатором драматизма. В последних словах заключено как бы художественное кредо артиста Льва Дурова. А он продолжает еще запальчивее:

— В каждой смешной роли обязательно драматическое начало. Вспомните самого «смешного» актера — Чарли Чаплина. Вы смеетесь, смеетесь, наверное, до колик в животе... И вдруг — да подожди! Что ж тут смешного? Маленького человека, с детским недоумением смотрящего на мир, жизнь треплет и бьет, ставит ему подножки и дает пощечины... А он, отряхнувшись, поддернув штаны, крутанув своими квадратными усиками, опять шагает по пыльной дороге, уходящей в никуда. И походка его — что-то среднее между клоунской и балетной... Хрупкий, тонкий, оптимистичный трагик в самых смешных, даже глупых ситуациях. И вы уже вытираете слезы, вам уже не до смеха.

Или Луи де Фюнес — те же ситуации, замечательные данные, сумасшедший темперамент, блистательная техника, но!.. Но кроме простого смеха — ничего! — Но зритель, как говорится, валом валит на Луи де Фюнеса... И мы так много говорим, что не хватает нам хороших комедий...

Да, о комедии хлопочем мы много. Трагический жанр, в котором работал Шукшин, привлекает куда меньше внимания. А ведь древние греки уповали именно на трагедии, именно катарсис в трагедиях, полагали они, очищает душу-Хорошо, что наша молодежь не знает горя, но вот если кто-то и знать о нём не хочет — это уже плохо. И мне на миг показалось, что передо мной не любимый и признанный артист, а отчаянный Лёвка с Коровьего Брода. Впрочем, так же показалось мне вчера, когда он без билета проводил меня на «Продолжение Дон Жуана» (билеты на спектакли, где играет Дуров, исчезают через полчаса после открытия кассы предварительной продажи) и веселые чертики заплясали в его глазах при словах: «Будут у меня из-за вас неприятности с дирекцией».

Я надеюсь, неприятностей не будет. Дурова в театре любят. И не только за неистощимый талант, за фейерверк импровизаций и выдумок. Но еще больше — за человечность и доброту, навсегда заложенную в нем в трудные годы военного детства.