Лев ДУРОВ — весёлый и грустный актер театра и кино. Такой имидж создал сам. Лёгкий в общении, тяжелый в работе — одна из его фирменных шуток о самом себе.
— Вас стали узнавать на улице после первой роли в кино?
— С первой роли узнают только после какой-нибудь выдающейся, этапной картины. А моими первыми фильмами были, как я их сегодня называю, полуцветные, полухудожественные, полумузыкальные полукомедии.
Никто не знает, когда он становится знаменитым или популярным. Я на это никогда не обращаю внимания, мне всё равно.
— Был ли труден путь к актёрской профессии?
— Нет... Поступил я безболезненно, хотя в школе учился ужасающе. Думал, что пойду на завод работать. А когда пошел поступать, меня одновременно приняли в Вахтанговское училище и во МХАТ. Я предпочел МХАТ. Там, как ни странно, на втором и третьем курсах был даже персональным стипендиатом. Получал именную стипендию — сначала имени Качалова, потом имени Тарханова.
— А в начале карьеры приходилось преодолевать застенчивость, страх?
— Я в Лефортове родился, в хулиганском районе. Так что я ничего не боялся.
— Доводилось ли слышать от коллег сетования о том, что вам все легко даётся, а им приходится завоевывать место под солнцем?
— Нет, потому что все знают, что мне тоже все даётся не так просто — трудом и потом. Подобных упрёков в свой адрес никогда не слышал. Если спросите любого из моих коллег, вам скажут обо мне: он вкалывает как проклятый, как шахтер.
— Но почему тогда один талантливый актёр добивается успеха у зрителей, а другой, не менее талантливый, терпит неудачу?
— Загубленных талантов не бывает — это редкость большая, Значит, не очень хотелось или очень сильно в себя уверовал. Пахать надо. Если человек талантлив, он рано или поздно проявится. Многие проявляются в разных ипостасях. Иногда это прекрасный актер, режиссер, да к тому же и прекрасный живописец. Или даже прекрасный поэт. И очень многие так. Потому что хотят, работают, развиваются, и все получается. А кто ноет — значит его устраивает такая позиция.
Все, кого я знаю и знал, никогда не ныли. Евстигнеев — круглые сутки работал. Леонов — то же самое. Боярский, Ахеджако-ва, Гафт... Знаю, как они пашут.
Талант пробьется. Иннокентия Михайловича Смоктуновского очень долго никуда не принимали. А потом Товстоногов взял, Смоктуновский сыграл и стал всемирно известным актером. Единственный гений в нашем поколении.
— Замечаете ли вы удачи своих коллег, отмечаете ли их словами похвалы, одобрения?
— С одним актером на Малой Бронной я не здоровался год. Но считал своим долгом прийти за кулисы в день премьеры и поздравить его, если у него была хорошая работа. А потом назавтра я опять с ним не здоровался. Для меня это разные вещи. В театре я со многими был в сложных отношениях. Но что же, на сцене демонстрировать это?
Человек на сцене и в жизни очень часто не одно и то же. Ко многим не подступись, не скажи, не сделай замечания. Но из меня сразу пена идет, как из огнетушителя, я несдержанный человек, начинаю психовать. Правда, и отходчивый. У меня достаточно мужества и совестливости, чтобы подойти и тут же попросить прощения. Или извиниться, но на прощание сказать: «Но и ты все-таки тоже порядочная...»
— Многих интересуют подробности личной жизни знаменитостей. Вы читаете подобные интервью, биографические книги?
— Я к этому отношусь осторожно. Никакие дневники не скажут всей правды о человеке. Ну опубликовали донжуанский список Пушкина. Да что мне до его романов! Да какое мне дело! Почему я должен вмешиваться в его личную жизнь? Для меня Пушкин — это его поэзия. Поэзия темного светлого человека— шучу, имея в виду темный цвет его лица.
А кто может разгадать их взаимоотношения с Натали? Кто знает: плакал он по ночам, рвал зубами подушку или улыбался? Никто не знает, да и не нужно. Существует поэзия — вот и все. Поэтому, когда меня просят рассказать про свою личную жизнь, я всегда отвечаю: «Так вы хотите, чтобы я ее сделал публичной?» Ну уж нет! Спрашивайте меня о профессии, о моем деле, а все остальное — мое личное.
— Когда в вашей жизни наступает черная полоса,как вы себя ведёте? Угнетает ли вас подобная ситуация или, наоборот, более энергично беретесь за дело?
— Я сразу начинаю петь. Меня часто спрашивают; «Дуров, чего ты все время поешь?» А я говорю — это чтобы не выть. В дикое уныние я впадаю на мгновение — когда заболевают близкие. А вот по поводу того, что творится вокруг, — нет. Оно может раздражать, но жизнь есть жизнь. И как бы ни было трудно сейчас, я лично эту ситуацию не променяю на прошлое. Я как вспомню, как эти дуболомы принимали наши спектакли, как они обсуждали, как люди выезжали за границу, проходя какие-то комиссии, —жутко становится. Но кому рабство все равно — тому, может быть, тогда было хорошо.
— Кто из режиссёров симпатизирует вам, а кому вы?
— Кто мне — не знаю. Нет, я не ссорился с режиссерами, у которых снимался. У меня с ними оставались прекрасные отношения. Но вот дружил я все же с операторами. Я как-то думал: а почему друзья у меня именно операторы? Заболоцкий, который снимал все фильмы с участием Шукшина. Или Боря Бражовский, Толя Мукасей, Дима Зайцев из Минска... Почему они оставались моими друзьями? Я думаю потому, что дружить с режиссером — в какой-то мере его обязывать. Он будет ощущать неловкость, если тебя не занимает в картине. А от операторов ничего не зависит. Он взял камеру, снимает, и мы никак не зависим друг от друга. Может быть, поэтому — не знаю. И еще, может быть, потому, что больше нравится профессия оператора. Я со многими режиссерами в хороших отношениях. У Рязанова снялся как-то в эпизоде в «Стариках-разбойниках», так теперь, когда встречаемся... Если бы вы видели, то наверняка подумали бы, что я его самый любимый артист в мире. А он меня больше ни разу не снимал. Ну что ж, я не вписываюсь в его пасьянс — нормально. К этому надо относиться спокойно.
— А как ладите с начальством?
— Начальство никогда не любил и не люблю. Потому что начальство всегда как бы «над». Когда начальство нормальное, когда оно держится и разговаривает по-человечески — я понимаю. А ведь раньше у нас начальство было такое, которое держалось «над». И я всегда валял дурака. Знаете, взял на вооружение — притворяйся мальчиком глупым, если умным хочешь быть. Я валял дурака, и все вокруг падали в обморок. Когда приходил какой-нибудь секретарь райкома принимать спектакль и говорил: «Ну, Дуров!» и хлопал меня по плечу, я в ответ тоже хлопал его по плечу и говорил: «Замечательно! Старик, ты молодец вообще!» Ему хватало ума в ответ похихикать, а окружение обычно выпадало в осадок: «Как так можно? Это же секретарь райкома!» А я им: «А почему он меня хлопает? Не надо меня хлопать, я неприкосновенен. Раз он меня хлопает, значит, мы с ним запанибрата, на брудершафт шлепаем друг друга по плечу. С начальством у меня были свои отношения. Они меня называли в министерстве «народным бандитом республики».
— Известно, что многие актёры старшего поколения не принимают новых времён...
— А я должен был бы радоваться. Но радости нет. Радоваться потому, что мой дед был известным купцом в Ставрополе. Его дом сохранился — я мог бы на него предъявить права. А зачем? Что было, то было. Недавно смотрел старый фильм «Мичман Панин» и видел — крупно показывали тисненную золотом надпись в женской туфельке — «Пастухов». Это и есть мой дед — известный купец и обувщик. Сгинул где-то под Харбином...
Мы уже многое проскочили. Я Великую Отечественную проскочил. А если императоров считать, то я пережил шесть царей-генсеков. Многовато. Но за детей наших страшно. На улицу вечером сегодня выйти опасно. А нам все обещают свет в конце тоннеля. Который на поверку вдруг оказывается встречным поездом. К примеру, в виде Чечни. Это очень больная тема для меня. Я патриот своей страны, но своего сына, если бы он у меня был, никогда бы туда не послал. Сказал бы: «Дезертируй! Я отвечу!» И пошел бы и сказал: «Да, я заставил сына дезертировать. Давайте я десять лет отсижу, сколько угодно, а своего ребенка в эту безумную, никому не нужную, страшную бойню не отдам».
Ну и как русскому человеку мне сегодня не нравится то, что мы как-то не по-русски друг с другом разговариваем. Половина иностранных слов, половина мата. Меня возмущает то, что сантехник приходит ко мне, заменяет прокладки и говорит «доллар», а не рубль. Баксы... позор! Или другое популярное сегодня слово — офис. Какой офис, если можно сказать «кабинет» или «контора»...
— Когда в семье с финансами туго, не зарабатываете ли на стороне?
— Я не могу вдариться в торговлю. Тогда я должен уйти из профессии. Нет, у меня не получалось, я не мог заработать деньги. Если их у меня не было — у меня их не было. Если зарабатывал в кино — тут же спускал.
— Как вы относитесь к утверждению, что начинать никогда не поздно?
— Знаете, есть такой Владимир Вишневский — поэт, который одностишия пишет. Я от него заразился и тоже иногда пишу — он даже говорит, что надо опубликовать. Так вот у меня есть одностишие: «Не откладывай назавтра то, что можешь сожрать сегодня». Или съесть, если помягче. Нет, начинать никогда не поздно, но думаю, что это пословица ленивых — лучше начать раньше. А так можно никогда не начать. Вот я кое-кому из моих коллег говорю: «Сделай то-то и то». А он: «Я это... Лев, завтра-завтра». Все, конец! Не сделает никогда! Вот сейчас попробуй, не сделаешь — никто тебя не казнит, Не пробует. То ли от трусости, то ли от лени. Или неумения работать. А надо обыкновенно пробовать — как в пропасть броситься. Даже если тебе надо сыграть какую-нибудь экстремальную ситуацию, к ней подползать — никогда не сделаешь. Надо бросаться и делать, не щадить себя,
Р.S. Интервью закончено. Лев Дуров уходит. Через минуту наблюдаю сценку в коридоре перед гримёрной. Дуров с серьёзным лицом подходит к одному из коллег. И спрашивает: «Хочешь, я сделаю так, что ты после первого моего поцелуя скажешь: «Ой, как хорошо!», а после второго: «Ой, Дуров сволочь!»? После некоторого препирательства «я тебя знаю!» и шуток стороны соглашаются на пари. Дуров тут же достает из кармана две стотысячные купюры и вручает их партнеру. Они целуются: «Ой, как хорошо!» Целуются повторно, и Дуров ловко выхватывает деньги обратно. «Ой, Дуров сволочь!» — слышится ему вслед. Спорщики дико хохочут, как, впрочем, и наблюдавшие этот розыгрыш.
До начала спектакля остаётся полчаса.
