На сцене игрушки. Плюшевый медведь топырит тупые лапки, жираф озирается с высоты своего роста. Тут же разноцветная пирамидка, мяч, скакалка. Мяч и скакалка обыкновенные, с ними можно во дворе -попрыгать, а пирамидка гораздо выше человека. - Спектакль называется «сказка-феерия», но никаких феерических «чистых перемен». Переносится ли действие из комнаты на улицу, в сад волшебницы или на Полярную звезду, декорация одна и та же. Только в момент чудес у медведя-растопырки в глазах загораются восхищенные зеленые лампочки да качает в недоумении головой «конструкторныи» жираф.

Есть термин — игровая площадка. Профессиональный термин. Режиссер спектакля «Цветик-семицветик» как бы вертит это привычное выражение, смотрит его на свет. Игровая площадка. Площадка игр.

Момент, когда начинаются чудеса, никак не «отбит», нет сценической «красной строки». Для Анатолия Эфроса пьеса Валентина Катаева вовсе не распадается на две части: вот до сих пор — реальная история некоторой девочки Жени, а вот с этой минуты мы допускаем, что с Женей происходят чудеса. Женя и ее мама появляются на сцене, пританцовывая, заканчивая какой-то танец, должно быть, ими самими выдуманный. Потом мама повязывает передник, и, собственно, только с этой секунды она уж безусловно мама. А до этого — очень может быть — Женя и мама были вовсе не Женя и мама, а, допустим, придворные дамы и танцевали на королевском балу. Но сейчас они Женя и мама с той мерой безусловности, с какой девочки во дворе играют в дочки-матери.

Но вот комната уже не комната, а магазин. Женя в булочной — или играет в булочную. Желающих быть продавщицами сразу несколько.

Потом магазин уже не магазин, но и не комната, а улица, где Женя бредёт, читая вывески слева направо, и справа налево, Тут же по улице так же рассеянно бредёт собака. Не какая-нибудь несчастная уличная псина, норовящая стянуть бараночку, а ленивый призер, брякающий медалями не ошейнике. Связку баранок с пальца раззявы-Жени пёс снимает этак меланхолически-механически. Потом в приступе привычной сытой порядочности собака чуть не возвращает баранки, когда ничего не заметившая Женя бредёт к следующей вывеске... Грызёт баранки без восторга — очень сытый пес. Убегает от спохватившейся Жени вяло, торопится лечь на спинку и нераскаянно заявить: пардон. А что уж пардон, баранки-то съедены. К тому же Женя заблудилась.

Тут появляется волшебница. В театре ей дали свиту. Ее сопровождают семь рослых и сухопарых фей педагогического обличья, в приличных платьях из тёмненького ситца с оборочками, с огромными классными журналами под мышками. А может быть, это ме классные журналы, а еще что-нибудь. Феи становятся в ряд, лицом на публику, распахивают свои большие папки, там изображены дома, деревья: незнакомая улица, вдоль которой с плачем идёт Женя.

Волшебница намерена подарить девочке цветик-семицветик. Чтобы он вырос, надо полить его. Зовут тучку. У автора эта «знакомая тучка»— пионерка. В театре на зов волшебницы по поднебесью в классической позе балетного феерического полета прилетает классический дворник в фартуке(эту роль играет Лев Дуров), кажется, даже с бляхой. Волшебница обращается к нему в стихах, дворник отвечает ей соответственно возвышенно, в рифму, слегка подвывая. Полив цветы, он простецки отнекивается от благодарности — дескать, чего там — и уносится в той же изящной позе, простирая вперед руку, отставив в арабеске сапог, дочитывая свои хореи: «Полечу теперь опять кукурузу поливать».

Стихами объясняются и в другой сцене — когда Женя и мальчик Котя попадают в космос. Детские представления о звездном полете накладываются друг на друга двуслойно: деловитые толки о невесомости и ручках управления — и театральное ледяное царство, хрустали и злодейства повелительницы Полярной звезды, для которой первое удовольствие — превратить отважных пионеров в своих рабов. В то время как дети противопоставляют ее проискам свойственные советским детям мужество, свободолюбие и товарищескую взаимовыручку.

Если сказка в спектакле ЦДТ и отделена чем-то от всего остального, то вот этой иронической подсветкой, этой чуть пародийной театральностью. Дети играют в сказку,'имитируя театр и обнаруживая смешное и несуразное в имитируемом, «взрослом» мире.

Девочки играют в куклы. «Она у вас мальчик или девочка?» — «Она у нас мальчик Витя...» — «Он уже большой?» — «Громадный. Ему уже восемь месяцев. Пошел пятый. Он уже у нас второй год в школу ходит».— «Трудовые навыки уже имеет?» — «Немножко».— «Да, очень неприятно... А вы куда идёте?» — «Мы идём в аптеку за сосками. У нас потерялась соска. Прямо кошмар. Там, говорят, как раз выбросили чехословацкие соски с французской выставки. Боюсь, что уже расхватили». Девочки разговаривают чинно. Разговор самый разумный, при том, что одна банальность с другой банальностью смыкаются в цепь алогичности.

Великолепен выезд немецкой куклы Матильдочки, куклы с настоящими ресницами, снимающимися и надевающимися туфельками, с наглым тоном существа, знающего себе цену. «Ей всего два годика»,— приносит некоторые извинения за ее грубость владелица, а Матильдочка возражает хрипло: «Мне уже семнадцать рублей пятьдесят копеек». Девочки, игразшие во дворе, вяло волоча своих кукол за ручку, завороженно идут за приезжей. Не очень решительно пытаются поставить ее на место: что за имя Мзтильдочка? так дочек не зовут.— «У вас не зовут, а у нас в Восточном Берлине зовут»,— без снисхождения парирует приезжая, чуть колыша свои локончики и воланы. «Лично у нас она Матильдочка».— «А она у вас ходит?» — «Нет, она у нас только ездит».— «Это ее колясочка?» — осторожненько трогает Женя колеса, ей отвечают надменно: «Нет, это ее «Волгочка».— «Прелестный ребёнок».— «И не говорите».

Рядом с этой роскошной, охамевшей куклой чувствуют себя неимущими даже девочки, которые сами только что отшивали из своей компании Женю: «Девочки, во что еы играете?» — «В уличное движение».— «Примите меня».— «А у вас есть автомобиль? — «Нету».— «А мотоцикл?» — «Нету».— «Тогда идите с кем-нибудь играть в метро. А мы вас не можем принять: вы бедная».

Конечно, если у тебя в руках имеется подходящий семицветик, то можно в два счета заставить лопаться от зависти и обладательниц педальных автомобилей, и гордую хозяйку Матильдочки. Пожалуйста. Вырывается лепесток и, пока он летит наподобие маленького пропеллера, кричите ему вслед: «Вели, чтобы все игрушки, какие есть на свете, были мои!» Из-за кулис выкатываются огромные, угрожающие раскачивающиеся неваляшки. Маршируют, держа равнение на Женю, болванчики с цилиндрическими башками, едят ее деревянными гляделками, торопятся поступить в распоряжение того, кто выкликнул заклятие — «мои!». Забавные, пока они маленькие и пока их немного, они пугают своим умножением, своим неотступным увеличением...

Хорошо, если у тебя в руках подходящий семицветик. Не жалко лишнего лепестка, чтобы «переиграть обратно».

Сцены во дворе — разговор девочек и мальчиков— решены несколько в ином ключе, чем весь спектакль. Впрочем, сказать так — неточно. У спектакля вообще нет единого ключа, нет одного приема; «Цветик-семицветик» решается как игра, условия которой свободно меняются по желанию играющих. Конечно, тут действуют условия сказки. Но в то же время это похоже на балет, поставленный озорником.

На импровизационный театр (даже мизансцены не закреплены сколько-нибудь точно).

На капустник.

На самозабвенную детскую игру.

На сценическую пародию.

Притом — безупречное органическое существование в образе и психологическая правда в самых произвольных фантастических обстоятельствах.

Притом — полная и убеждающая условность.

Это спектакль, не связанный беспокойством: что полагается и что не полагается в театре. Это спектакль, сделанный с доверием к театру, в котором все «полагается». И это спектакль, сделанный с удовольствием. Как будто было так: прочитали пьесу. Пьеса была хорошая, легкая, ясная. Без всяких многозначительных — мол, пиф-паф, но не в этом дело... Дело было именно в том, что было на самом деле написано. И тогда кто-то сказал: знаете что? давайте работать так, чтобы это было для всех удовольствием. Так и сделали. И получился спектакль «Цветик-семицветик».

Если бы в этом разделе полагались заголовки, рецензию о «Цветике-семицветике» надо назвать так: «Семь возможностей театра». Семь радужных, ясных, волшебных возможностей. Если хоть одна из них используется с толком, тут же вырастает— как в сказке —еще один семицветик. Можно начинать чудеса сначала.

□

А собаку, которая сперла баранки, играл Е. Перов. Самоотверженно летал в виде тучки Лев Дуров. Волшебницей была В. Сперантова. Строгая мама — А, Дмитриева, ее дочь Женя —Б. Захарова, которая только что окончила студию. Остальные—студийцы, вчерашние и сегодняшние.