Странную пьесу написал Петр Гладилин. Сюрная притча растет на стопроцентно бытовой почве. Диковатый абсурд соседствует с «душевкой», с пафосом незыблемых истин. Виражи оторвавшегося от земли сознания – со строго и внятно читаемой моралью. Природа стилевого раздвоения проста – пьеса написана для Ольги Аросевой.

Она сама – живой сюр природы и естества, сумасшедший поэт санитарии и гигиены души, кокетливый и эксцентричный хранитель устоев. В ней все начала сходятся в гармонию, ей позволено говорить слова, от которых обычно немного неловко, нет-нет, не те – те на сцене уж прижились, став хорошим тоном. А вот фразу «… и каждый час в вагоне умирал солдатик» произнести так, чтобы не было ужасно за вековую спекуляцию на солдатиках, можно не всем. Ей можно. Ей, вне эстрадных рамок, в поле ее собственной чистой и мощной энергетики оказалось дозволенным все. Ее актерская природа правдива настолько, насколько точен внутренний камертон. В этом спектакле он, похоже, равняется на ее собственную жизнь и хранит от неточностей.

«Просматриваю свой дневник за последние два года. Забавно. Одна запись кажется мне сейчас особо знаменательной. Вот она, - пишет А.Н. Арбузов «дружочку Оленьке», - Не люблю женщин. Они все очень неуклюже стараются. Вот именно стараются. Стараются быть милыми, интересными, умными, невыносимо делается жалко их. О, я хотел бы увидеть женщину, которая была бы легка и естественная во всех проявлениях. Как полет птицы, как мелодия Моцарта, как утренний свет солнца. Сейчас я не мог бы этого написать. Вы тому причина». 

Он, наверное, прав, наказанный-таки за снисходительное предубеждение драматург. Трижды прав был бы, если бы добавил – «на сцене». Все подмеченное им тоже утроилось бы, а редкость встречи с правдивой актрисой удесятерилась. И в эту редкую категорию снова попала бы Ольга Александровна – в премьере театра Сатиры.

Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем? С древнегреческим величием поссорились, но читать умилительно. Как поссорились два сына Екатерины Кондратьевны? Примерно так же по-идиотски, но слушать омерзительно. Несмотря на почти полное подобие, трепетные миргородские жители полны нелепо возвышенной обиды и негодования, в то время как братья – глухой деятельной ненависти. Стариковская вендетта, теряющаяся в судебных разбирательствах по милости съевшей бумаги бурой свиньи, – детский лепет по сравнению с братским снежным комом мщения, наворачивающимся в геометрической прогрессии.

 Вылезшая на свет Божий в мамин день рождения взаимная ярость оказывается испытанием непереносимым. И мама сходит с ума. Спокойно, как с поезда - на дальней станции, трава по пояс. Уходит, словно покидающая трон королева, шлейфом стягивая за собой скатерть. Прыгают по сцене праздничные яблоки, и мама исчезает из сна разума в свой собственный, красивый сон о детстве, о начатой заново жизни, о чистом снеге, падающем с ангельских крыльев, о новых детях, добрых и стеснительных. «Я не мама, я Катенька…» 

Исправлять положение является посланник небес, бомжик Гавриил, сам из архангелов. Спасенный Катенькой из ставшего было последним приютом троллейбуса, помытый и приодетый в папины вещи, он неколебимо радостен и неостановимо болтлив, как ожившая птичка. Вспушая смешные нечастые волосики нимбом, перебирает комичными ножками навстречу своему счастью – пачке «Примы» и пузырю божественной крепухи. Умело витийствуя, ловко приспосабливает библейское к практическому и наоборот, к большому восторгу Катеньки. Двое вполне солидных людей вступают в хулиганский сговор, к ужасу нормального молодняка в полном взаимопонимании изгоняют сиделку, не знавшую, что такое любовь, и торжествующе шествуют прочь от разума и здравомыслия. И страшно хочется верить, что это и вправду архангел.

 Лев Дуров очарователен и энергичен, букет из почти оперетточного темперамента и серьезных, знающих глаз он приносит к ногам полной достоинства партнерши, и их дуэт с Аросевой замечательно пропорционален. При этом она, не заражаясь его буффонной манерой, продолжает вести свою линию, нефорсированную, без досыла в зал, как бы и не замечающую его, зала, присутствия.

Она вообще несколько отдельная, и даже в плотном контакте с партнерами в ней явственна и притягательна сильнейшая внутренняя концентрация. Дав самой себе этот единственный за всю свою заботливую жизнь отгул, ее героиня может быть впервые с интересом и уважением слушает себя. И услышанное ею и в ней кажется, пожалуй, самым значительным, глубоким и ценным в спектакле. 

Она идет вдоль белых снежных декораций Владимира Боера и слушает пение ангелов. Бедная милая внучка, восторженно артикулируя, машет лапками, пытаясь донести до спятившей бабушки состряпанное детьми целительное вранье. Но ее приподнятый бравурный поток приглушается и угасает вовсе, как плавно выключенный звук телевизора. Сосредоточенная и прекрасная, бабушка идет зачарованно мимо, узнавая музыку своей души. Это, возможно, самая красивая сцена, в чем-то ключевая для зрительского восприятия. Потому что точно так же, как Аросева не слышит никого, кроме ангелов, я по большому счету не слышу никого, кроме нее самой. Это не бенефис актрисы, это соло. При всем почтении к замечательным и профессиональным, включая совсем юных, актерам. Сильное, свободное, чудесное соло.

 Ольга Аросева вообще принадлежит к категории чудесного, она чудесна и тихая, и гневная, и светлая. Ее отец когда-то писал в дневнике о Ромене Роллане: «Он весь смягчен и внутренне очень здоров и свеж. Будто бы в нем совершается настоящая весна». Именно весна совершается в Ольге Александровне. Даже, когда она стоит за туманным, как будто заиндевевшим от отчаяния стеклом, или устало и безнадежно садится за струящимися по этому же окну дождями. 

Архангел рассудит и каким-то чудом помирит братьев. «Каин, - вопросит он деловито и строго, - зачем надел ты мокрые плавки на голову брата своего, Авеля?» И эта фраза не будет ни смешить, ни казаться заявкой на шутку. Она вытащит столь живописную панораму братских обоюдных злодейств, что, честно говоря, ребятки не вызовут обильного сочувствия ни в поссорившемся виде, ни в помирившемся. Хоть панорама реалистична и, увы, многократно по жизни воспроизводима. Но – то ли исполнители так строги к братьям, то ли сюжет заставил их чрез слишком многое переступить, – облегченного финального вздоха не испускается. А может, это мне полагается сеанс психотерапевтической магии от «душелюба и сердцеведа» Гавриила. Но формально все кончится миром. 

А потом архангел придет за Катенькиной душой. И тут страшно захочется поверить, что это и вправду всего лишь мудрый и не очень везучий бомж. 

Катенька, не уходите!..

2004 © журнал «Мания Театра», Москва